Оля Ф. - Черникина и другие

…У бабушки был юбилей. Черникина не знала, что это означает, но само слово ей нравилось. Там были воробей и юла одновременно, и это её ужасно смешило.

Черникина утром подарила бабушке рисунок, который рисовала три дня втайне от неё. Бабушка растрогалась и разрешила Черникиной выбрать платье, в котором бабушка будет на юбилее.

– Уговор дороже денег, – пробормотала бабушка, недоверчиво принимая из рук Черникиной платье.

– Средняя Азия какая-то, – произнесла она тоже непонятные Черникиной слова и, держа платье на вытянутых руках, продолжала: – Точно, это же Витя из Ашхабада привёз. Ему строители сувениры для жены и детей вручили.

Она внимательно посмотрела на Черникину, которая замерла в ожидании примерки.

– Ты уверена? Именно это?

– Да, бабушка, да! Это самое красивое платье на свете!

Через три часа, когда даже Черникина устала сновать между кухней и комнатой, доставляя на стол хрустальные вазы с салатами, вкусно пахнущие блюда со всякой всячиной, вазочки с икрой и соломенные корзинки с нарезанным хлебом, бабушка, тяжело вздохнув, сказала:

– Пойду переоденусь.

– Бабуля, какая ты красивая! – визжала Черникина пять минут спустя, бегая вокруг бабушки и от восторга прижимаясь скорее к платью, чем к ней. Вошедший на шум дедушка изумлённо поднял бровь, посмотрел на радостную Черникину, потом на бабушку, произнёс загадочное «ну что же» и вышел.

Сияющая Черникина вместе с бабушкой встречала гостей и очень гордилась тем, что, когда говорили: «Чудесно выглядите, Валентина Ивановна!», она, указывая взглядом на Черникину, отвечала: «Её рук дело».

А потом все теснились за двумя сдвинутыми столами, оживлённо наполняли себе тарелки. Когда гости начали говорить бабушке, какая она хорошая и как они рады, что она есть в их жизни, бабушка встала из-за стола и долго-долго не садилась, слушая их, улыбаясь и благодаря.

И всё это время Черникина с блестящими от восхищения глазами, не отрываясь, смотрела на бабушкино платье, которое своим блеском затмевало всё на свете, и думала про себя: «Когда у меня будет юбилей, я надену точно такое же!»

Черникина жила в первом подъезде, а Серёжка Мещеряков – в шестом. В школу им никогда вместе ходить не доводилось: мама у Мещерякова работала в первую смену на заводе, поэтому уже в половине восьмого утра он околачивался в пустой рекреации, Черникина же вечно в школу опаздывала. Серёжка был твёрдым троечником, а Черникина отличницей. Мещеряков сразу после пятого урока срывался из класса, а Черникина крутилась в школе почти до вечера – у неё были поручения.

Мещеряков Черникиной не нравился. Не потому, что он был плохим. Когда она на него смотрела, что-то нехорошо жалило её внутри и становилось как будто бы стыдно. Мещеряков был худой-прехудой, с прозрачными сиреневыми кругами под глазами.

Невысокий, неразговорчивый, нерадостный, неэнергичный. Сидел он за последней партой один, за спиной Черникиной. Никто про него ничего не знал. Ничего не знала и Черникина, кроме того, чем был набит его портфель.

На контрольных он упирался ей в спину карандашом, Черникина слегка отъезжала в сторону, пока Мещеряков перекатывал ответы из её тетрадки. Потом она опять чувствовала карандаш между лопаток и возвращалась в исходную позицию. На контрольных Мещеряков и выезжал с горем пополам, иначе за его упорное молчание у доски давно скатился бы в двоечники.

Но у Мещерякова был талант – талант смешить Черникину. Она тогда не знала слова «комиксы», иначе бы везде раструбила про них. А так – смешные картинки.

Все уроки напролёт, пригнувшись за спиной Черникиной, закрывшись локтем от взгляда учителя, он рисовал войны инопланетян, продолжения «Ну, погоди!», «Трех мушкетеров» и даже комиксы про войну. Фашисты на них бегали без трусов, взрывались от коробка спичек, пугались мышей.

Рисовал он свои картинки в толстых общих тетрадях, которые неизменно таскал с собою в старом портфеле, доставшемся ему от старшего брата. Руки у Мещерякова вечно были в синей и красной пасте, воротник рубашки тоже.

В середине урока Черникина чувствовала ручку между лопаток, немедленно преданно начинала таращиться на учителя, а Мещеряков подсовывал ей под локоть тетрадь. Черникина осторожно втаскивала тетрадь на парту, прикрывала её учебником и начинала тихонько листать страницы, испещрённые картинками. Голова её опускалась всё ниже и ниже, потому что она начинала сначала смеяться тихо, потом так же тихо заходиться от смеха, а потом беззвучно хохотала открытым ртом, прикрыв лицо руками.

Самое большое наслаждение смеяться над самыми смешными картинками в её жизни Черникиной доставляло то, что это надо было делать так, чтобы никто не заметил. Не однажды случалось, что у неё от смеха слёзы шли носом. Тогда приходилось молча отпрашиваться вскинутой рукой и нестись по коридору в туалет, чтобы там, извиваясь, отсмеяться в голос, вытереть заплаканные глаза и вернуться в класс.

Тетрадь тем же молчаливым маршрутом возвращалась к Мещерякову. Он принимался немедленно рисовать что-то ещё. Черникина спокойно дожидалась толчка карандашом в спину. За два года их ни разу не поймали. Наверное, потому что всё происходило в полнейшей тишине с их стороны, под нудный бубнёж учителей.

За день Мещеряков изрисовывал половину тетради. Однажды к классной руководительнице пришла его мама, чтобы узнать, почему детям Никарагуа она собирает уже пятую посылку из общих тетрадей. Мещерякова призвали к ответу. Он обычно отмолчался. Нерадостный, неэнергичный, неприсутствующий.

Подрался он, на памяти Черникиной, только один раз. Когда Новинкин, самый придурошный из их класса, пнул ногой портфель Мещерякова. Оттуда повалились тетради. Тогда Новинкин схватил их и начал разбрасывать по классу, Мещеряков сразу превратился в поджарую кошку и прыгнул на грудь Новинкина. Они сломали парту.

Из школы Черникина с Мещеряковым возвращались вместе лишь однажды. Был самый конец мая. Лихорадило весной. Зелёные клейкие почки намертво цеплялись к подошвам обуви. Мещеряков молча взял пластиковый дипломат Черникиной. Они дошли до дома и расстались у шестого подъезда Мещерякова. Осенью он шёл в ПТУ с его тройками, а Черникина переходила в девятый класс.

Дома она обнаружила в своём дипломате две толстые тетради, которых она никогда раньше не видела. Черникина внимательно их рассмотрела, но отчего-то дома ей не смеялось так остро и радостно, как в школе.

А однажды она случайно услышала, что Мещеряков за драку попал в колонию, и что-то нехорошо зажалило у неё внутри. Черникина в ту же секунду поняла, из-за чего подрался Мещеряков, и вопросов никаких больше задавать не стала.