Константин Крикунов - Четыре тетради (сборник)

Нет, мягче:

– В таком случае вам нужно идти в верхний ресторан.

Там нет ни рыбы, ни мяса.

Христос Воскресе!

Турки, дети, то излишне услужливы, то обидчиво грубы.

А в России сейчас – Крестный ход.

Немка смазывает пальцем сливки с ободка кофейной чашечки, и пальчик облизывает, пока никто не видит, моет водой, оглядываясь, ставит на тарелку, поболтав, вверх дном, ждёт-ждёт, оглядывается, тащит к выходу, спрятав в рукав, поговорила, остановилась, уплыла.

Крестит стакан: – Изыди, нечистая сила, останься чистый спирт.

Приветствие в монастыре, трудник монаху:

– Харе Кришна! (Сидит у помойки.)

Чёрненькая девушка потёрла тыльной стороной указательного пальца ресничку.

– Чем девушки отличаются? – Вниманием к ресничкам.

Опыты с глиной, девичьи грёзы.

Птенец как огонь.

Кот Диоклетиан.

Вышел, пытался окропить лесного мотылька.

Вода розовая.

«Потому что победа течёт в нашей крови», – пишет Григорян в газете Вера.

«Господь простит оплаканные грехи», – пишет Лена Григорян.

Песок. Растёт овёс. Куст плексигласа. На корабли ходить нельзя. Солнечно. Мелко.

Капает дождь. Час ночи. Был в монастыре. Стирают бельё.

Бомба похожа на яйцо.

Грибы нанизал на ветки, как белка.

Кверху лапами десятки мёртвых мух. Затопил печку, зашевелили лапами, завоскресали. Сметал в совок, шевелящихся, – в печь. Дом-побоище: головы, крылья, лапы и туловища. Сметаю и жгу в ольхе.

Каша с сухими грибами. Серые поля и розовые леса.

Последние сугробы в ложбинах, лисьи и птичьи следы, новые, свежевырытые мышиные норы. Муравьи уже копошатся. Обратно – через кладбище?

Поля и леса молчали. И вдруг в роще над могилами. Нет.

Поля и леса молчали и были полны движущихся клубов воздуха; обугленный пень, похож на чёрного ангела; пальто на ветке у дерева, как старик с повисшей рукой, прислонившийся к дереву лбом.

И вдруг в роще над могилами – не торжественный, а детски весёлый не хор, не щебет, а радостный гвалт птиц над синими (…) в пёстрых, ярких, разноцветных… цветах между крестами. Гвалт, как в освещённый первым… Детский сад после завтрака, солнце в комнате, новые узнавания друг друга, как радость предвкушающих – воскресение – уже! – победу над смертью и зимней тишиной, над мёртвым ещё кладбищем.

Печальный вторник Страстной седмицы, когда… Тайны дочерей.

Костёр. Тележка в верёвочках. Топор (взлом) – кипяток, варенье – (сгоревший сосед), мокрый старик (кипяточку). Цыганка на лошади, скачущей до его двери – которая со мной в автобусе – жизнь – как справиться? – кто насылает – тот ли – или Он? – Мыл ноги в снегу, прощался с зимой, просил ещё зим.

А., похороненный в снежное поле.

Ушёл этот снег. Над могилами радуются юные птицы.

Ночь наступает, дождь идёт.

Почему не к односельчанину, не к сыну (у него машина стоит, ну их на…) – ко мне?

Недобитые мухи завывают между рам, капает вода умывальника, жужжит счётчик, скрипит, слышно, перо.

Среда. Сон про слова: что каждый всё равно читает по-своему, но вместе, в обращении этих слов, между ними, предрассветном, мутно, глухо синем и радостном, парящем.

Вечером зарядил дождь. А ночью – в просвете штор – звёзды.

Ты! –

Рождество? – почудилось.

Вспомнилось: Пасха.

Костёр, огород, путешествие, поля, всё в прибитой к земле траве, сене, как отутюженные, ровные.

В ручьях и лужах лягушки, сфотографировал её глаз и в нём – лес, просвет неба и мой силуэт.

У недобитых мух родились детки. Одна, заснувшая между обоями и брёвнами, – вторые сутки воет и стонет, не может выбраться. Счётчик поёт якутские песни.

У дома в старом снегу следы. Кто-то там большой ночами ходит, сам себе след в след.

Дед просил ночлега и воды. Я отказал. Взломал замок в его доме и принёс воды. И кипятка.

Ну, смотри, смотри… Изменишься.

– А, посмотреть, как они там живут.

Закрыл лицо.

И Иуда в нас живёт, и Пётр.

«Если вы хотите Его распять – распните и меня».

И чего это сумасшедший старик попёрся на ночь в такую даль?

А так – будто бы ничего не произошло, если бы не Антоний.

Тухлая рыба висит на стене.

Эти дни… (нрзб.) крови. Пью томатный сок, ещё не кровь. Великий четверг, полночь. О сегодняшнем дне – завтра. Пост по-английски и немецки – весна.

Митрополит Антоний: не говори себе: а стал ли я совершеннее, достойнее Бога. Этого делать не надо. Надо просто идти, идти от света к свету.

Тихий мы переводим с греческого – радостный.

Тихий и по-русски – тоньше, ярче, чем радостный.

Лежал в серой траве. Дочка станционного смотрителя (порох!) в красной бейсболке толкала домой мимо моих окон пьяного отца: за шиворот и в спину. Он шёл, выбрасывая вперёд колени.

«И смерть это вовсе не смерть, а разлука со смертью своей».

Рассказ про крестьянина и моряка.

– Тебе не страшно ходить в море?

– Нет.

– Как умер твой дед?

– Утонул.

– Как умер твой отец?

– Утонул. А твой?

– Умер в постели.

– Отец? – Умер в постели.

– И тебе не страшно каждый вечер ложиться в постель?

Здесь же, в главе о браке, где оба и Е. Книга эгоистична.

О мире, как обо мне. Но она прошла, но она – такая малость того, что надо сказать.

Антоний: «…потому что в церкви не тот, кто там стоит, «отстаивает». Можно без единого движения губ, без единого телодвижения, без единого слова, без единого звука постоянно предстоять Богу в молитве».

Витя. Три дня пил. Проходит мимо.

– На Пасху разговеемся.

– Не, я буду в завязи. Три дня, и всё. Матку мыть надо.

Мать, старуха, в бане.

Про являвшегося ему:

– Вы горите! Проснулся, вагон горит. Старик в косоворотке, в чунях, с благообразной бородой… После той встречи и стреляли: то заклинит, то промажут в упор, то ружьё из рук выпадет. Медведь не берёт, а говно ещё дымится. Великая пятница, набежит дождь, ветер весь день, шатается всё, день шатается, странно печален.

«Ты что, хочешь нажраться по поводу Воскресения Господня?»

Молитва на сон грядущим: «…да не усну в смерть».

Шуя, дети природы. «Дай мне потому, что я есть!» Звонит сын, звонит дочь. Кто искренне оставил меня в моём валдайском покое, кому я искренне не нужен.

О масштабе мыши, лезущей вверх по занавеске.

О 46 годах царя, который построил за своё царствование капища – и погиб. Все города, народы – все творения рук человеческих пустяк перед этой его, этими его капищами, перед отпадением от бога.

«Ну хорошо, женюсь на чудной и юной деревенской девушке с прекрасной душой и нежно-розовыми лепестками, буреющими со временем… О чём я с ней буду говорить? О том, как прошла в пятницу дискотека, и за что Васька набил морду Петьке, и кто деду Михе порвал ухо, и что отец вчера опять нажрался, и она тащила его домой, а у Серёжки мотоцикл. А увезу – так будет тосковать по Серёжкиному мотоциклу, а не будет – так зачем она мне такая нужна, бессердечная».