Роман Назаров - Шепот дневного сна

– И… что? – не унималась Лю.

– Что? И правда – что? Дон Хуан Матус там, учитель его, сам, кстати, не из толтеков, а из племени яки, изменил ему сознание…

– Зачем?

– Как – зачем? Показал ему, что жить можно иначе. Более полно, путь сердца, так сказать…

– Путь сердца? А знаешь ли ты, что у Кастанеды, у этого дона Хуана, нет ни одного слова о человеческой любви!

Я смотрел на нее во все глаза. Я даже про сигарету забыл, забыл, что курю.

– Ни одного слова? Ты читала, что ли?

– Да. И вот что думаю… Нет, давай-ка иначе! За последний, скажем, месяц написал ты что-нибудь?

– Так, одно стихотворение…

Она затушила мой бычок.

– Не ломайся, прочитай его!

Это прозвучало как приказ. Но очень приятный приказ. Я прочистил горло, прокашлялся. Ощущалось, ком застрял. Здоровенный такой.

– Называется «Опасное направление»:

Богиня Лю взяла меня за руки.

– Что сказать? Во-первых, рифмы совсем никакой. Во-вторых, реклама фирме, выпускающей бритву… В-третьих… Помогает тебе Кастанеда? Рома, ты в пропасть летишь! Ты это видишь? Ты это понимаешь? Эти мысли о самоубийстве, эта анаша, эти «колеса», эти попытки изменить сознание, то ли спрятаться от мира хочешь, то ли вообще сбежать… Куда сбежать? Ты уже понял, что не найдешь в России такого учителя как дон Хуан, что не растут здесь кактусы, что магия эта толтекская, по самой ее сути – опасное направление!

Я прижался к ней, словно ребенок к маме. Она обняла меня и погладила по голове.

Тяжелым груженым составом прошлась по душе моей волна сопротивления. Являясь на самом деле слабой попыткой оправдания. И что Кастанеда и анаша никак не связаны, и что время тяжелое, смутное, без нравственных ориентиров и… Мысли о развалившемся Союзе, об уничтоженной идеологии, о нивочтоневерии, духовном кризисе, о том, что выбита почва из-под ног, – эти и им подобные мысли, неясные образы, неоформленные в слова, прошли сквозь меня северо-ледовитым потоком. Высказать это было невозможно. Я и сам себе-то не верил!

– Ай, что ты делаешь? Больно же…

– Прости, пожалуйста! – Я и не заметил, как укусил ее сосок. Молока, что ли, хотел?

– Ты разозлился? Скажи! Разозлился?

Присев на постели, я закурил.

В это же время за дверью раздался знакомый голос, который пытался пробраться в замочную скважину.

– Ва-ай ме! Малшик мой, ты здеся-а-а?

– Нино? – спросила Лю и обхватила меня за шею руками.

– Да, Нино, что ты хочешь? – Откуда она вообще узнала, что я здесь?

– Деньки у тебя есть сичас?

Она постучала в дверь, и мужской голос с тем же грузинским акцентом, только более грубый, с выражением, не терпящим возражений, добавил: «Скажи, чтэ да вэчэра ждэм!».

– Или если залато ни продала, верни, да! Канешно?

Нино еще раз постучала, видно, с сомнением: слушаю я или нет.

– Конечно, Нино, хорошо!

Они ушли, очевидно. Но тишина не наступала. Очень громкий стук сердца выдавал меня.

– Что случилось?

Девочка потянула меня к себе.

– Я у нее взял немного золотых побрякушек и продал. Братве. А денег уж нет. Растаяли как первый снег…

– Золото хоть настоящее?

– Да где! Фальшивка турецкая! И тот, из Малаховки, кому я золото сплавил, хочет обратно вернуть свои деньги, говорит, не та проба… Ха-ха! Не тот блеск… А они ребята серьезные, машины угоняют…

– Ой, Ром, влип ты! Не получится так, что ты деньги вернешь, а они золото не отдадут?..

– А они и так его не отдадут! Все! Сказали, пацан, кинуть нас хотел! Такого не прощают!

– Ой-йо-йой! Лоха из тебя сделали!… Вот тебе и Кастанеда!

Последнюю фразу я пропустил мимо ушей.

Жемчужная Лю вскочила и дотянулась рукой до выдвижного ящичка письменного стола, из которого вынула стодолларовую купюру.

– У меня есть немного. Может, хватит? Надо срочно, – добавила она, – срочно обменять.

Я посмотрел ей в глаза. Они рассказали мне о полной решимости хозяйки.

– Ты уверена?

Она с жаром поцеловала меня.

– Поехали в центр! Проветримся!

Перед тем, как выйти из общаги, заглянули к Фаигу. Мудрый Фаиг не спал, он сидел в кресле, держал перед собой будильник и повторял вслух за Фредди Меркури: «Show must go on!».

Общежитие – одно, Москва – другое. Два разных города. Выходишь из общежития на улицу Москвы – словно выезжаешь из соседнего пригородного района, из провинции. Москва встречает независимостью. Воробьи, голуби, собаки, автобусы и троллейбусы – независимые московские существа, живут своей жизнью.

До центра добирались подземкой. На Арбатской вышли. Отсюда недалеко до книжного магазина. Баксы на родные деревянные обменяли, посчитали. Хотя бы одну проблему решу, с Богиней Нино рассчитаюсь. И еще остается. Нормально. Взмолился, пойдем да пойдем в книжный. Страсть. «Ну что с тобой делать? Пойдем!» В переходе кучка одаренных молодых людей играла летовскую песню. Парнишка, плюгавый, картавый, а маленький такой, низкий, в кожаной куртке, орал во все горло что есть силы:

Мы поднялись к магазину. Богиня Лю моя Бовь обернулась назад, разглядывая пацанов, и произнесла: «Какая грустная история!».