Владимир Эйснер - Гранатовый остров (сборник)

«…Еду, еду, еду к ней…»

Прямо в лицо дует ровный, плотный хиус. Борода и усы, шарф на груди и опушка капюшона смерзлись в ледяную корку и стали одним целым. И руки… Отрезав кусок шарфа, Саша обмотал им руки, втиснул эти култышки в рукавицы, а затем еще и в карманы парки. Так-то лучше!

Эти шестьдесят километров Саша шел двадцать часов. К своей «избушке-промысловке», заледенелой палатке из старого брезента, подошел в самый разгар полярного рассвета, когда кажется, что солнце вот-вот появится из-за холмов.

Уф-ф! Наконец, можно прислониться к упругой стенке, расправить плечи и снять надоевшую, вросшую в спину двустволку.

Саша хотел было показать тундре кукиш, как делал не раз, уйдя от беды, но вместо этого продолжал стоять и смотреть, как поземок вылизывает бледные щеки сугробов и, вытягиваясь на юго-восток, растут твердые пальцы застругов.

Тундра дышала и двигалась вся в синем снежном дыму. Сто раз виденная и всегда колдовская картина.

Так! Обогреться и спать! На припечке, в полиэтиленовом мешочке, придавленный камешком коробок спичек.

Всего несколько минут, как снял рукавицы, а руки, и в прежние годы уже не раз прихваченные морозом, отказываются шевелить пальцами. Кулечек разорвал зубами. Но пальцы…

Напрасно дул Саша на пальцы, одну за другой роняя спички в снег, напрасно пытался отогреть, запихивая в ледяную щель рта и прикусывая зубами. Для застывших, потерявших чувствительность пальцев спичка – слишком мелкий предмет. «Эх, Таня, твои бы сюда рученьки, твои бы пальчики, твое бы дыхание.» Поняв, что разжечь огонь не удастся, Саша опустился на оленьи шкуры у стены и мгновенно заснул. Минуту или час продолжалось это забытье, но проснулся Саша от ясного сознания, что замерзает.

Об угол печки разорвал парку на груди, так что вылетела дужка и брызнули пуговицы. Сунул руки подмышки. Сквозь лихорадочный озноб, сотрясавший все тело, радостно почувствовал покалывание в кончиках пальцев.

От капкана к капкану, медленно, как в воде, бредет по тундре рослый мужчина. И если споткнется о заструг и упадет, то, так и быть, отдыхает, а если нет, – идет дальше. Так же дует в лицо безжалостный хиус, так же дымится поземок, и так же сквозь тонкую облачность льется сияние. Но дужка от стула уже не топорщит парку на груди, дуло ружья не торчит над ухом, и целлофан букета давно рассыпался в прах. Но каждый раз мужчина поднимается и проходит еще немножко.

«…Еще не вся черемуха в твое окошко брошена…».

В тысячный, наверное, раз за эту неделю выходила Таня на порог слушать тишину. Двадцать пятого декабря предчувствие беды стало невыносимым.

Все шесть собак лежали в пристройке, уткнув носы в лохматые животы.

Мороз.

Мельком глянула Таня на термометр.

Сорок два.

Ладно.

Сорок два – не пятьдесят.

Неохотно встали псы в алыки, но потом разогрелись, ходко пошли знакомым путем вдоль капканов.

Часа через два вожак круто развернул упряжку, так, что Таня чуть не выпала из саней, и завыл, вскинув голову к размытой облаками луне.

На склоне сугроба на коленях стоял человек и неловкими слепыми движениями старался поднять упавшую с головы шапку.

«Пьяный, что ли?.. Господи, да это же…»

– Саша?

Медленно поднял он голову. Толчком вылетел пар и белой пылью рассыпался в воздухе.

«…Заря моя вечерняя, любовь неугасимая…»

– Саша!!!

В ответ полувздох-полустон.

Таня уже рядом.

Руки! Что с руками у него? Где рукавицы? Шарфом замотал… И что это? Свитер что ли разрезал..? Ни «Бурана», ни ружья и пустая ножна на поясе…

– Больно тебе, миленький? Дай-ка руки сюда, дай их сюда, сейчас отогреем под моей паркой!

Долго ждут собаки прильнувших друг к другу посередь тундры мужчину и женщину.

– Домой! – любимая команда. Домчали за час.

Какая благодать зайти с мороза и ветра в жилую избу! Как хорошо вдохнуть запах свежеиспеченного хлеба и увидеть красные угли сквозь щели печной заслонки! Первым делом – руки мужа в холодную воду. Ведерко угля – в печку, – чайник – на огонь.

– Ах, Саша, Саша… – медленно разламывает она ледяную корку на его лице, освобождая бороду от вмерзшего в нее воротника свитера, от которого, похоже, один лишь воротник и остался. Сняла с него парку и на пол выпали гвоздики. Мятые, ломкие, черные…

– Спасибо, милый!

Помаленьку начинает она плакать. Лицо мужа до неузнаваемости распухло. Вместо глаз – щелки, на шее толстые красные полосы и такие же красные вывернутые губы.

– И какой же ты стал страшненький, губошлепистый… Прям великий вождь Чака Зулу… Устроил праздничек, змей шершавый!

Вождь зулусов Шершавый Змей, он же Лапушка, Касатик и Чучундра Моя Ненаглядная, что-то бубнит и качает головой, но чай пьет сам, неуверенно держа чашку сардельками пальцев цвета перезревшей малины.

– Будем жить, Саша!

Опять видит она его стоящим на коленях в сугробе. Все ловит и ловит упавшую с головы шапку. И слезы опять капают в чашку с чаем и она садится рядом и прижимается к его красной обмороженной щеке своей красной от печного жара щекой. Чашка выскальзывает у него из рук и падает на пол. Саша заснул, и Таня укладывает его в постель. Выходит в сени накормить собак. Поднимает с пола мятые черные цветы. Оглаживает их, распрямляет и ставит на стол, в банку с водой. Может, отойдут. Гасит лампу, и ложится рядом с мужем. Уютно, тепло и тихо. Потрескивают дрова в печи, пляшут отсветы огня на стене, да ветер скользит по крыше.

Медленно проводит она рукой по буйной головушке и замечает еще один знак внимания: короткая стрижка, чисто выбритый' затылок. Старался. Хотел понравиться. Лапушка.

«Господи, Царь небесный! Не умею я молиться. Не научили, не показали, не донесли. Но прими, Господи, бесконечную благодарность мою, что наполнил Ты мне сердце тревогой, что дал поспеть вовремя. Продли нам, Господи, медовый месяц, продли нам его надолго».

Пора оставить их одних. Могу лишь добавить, что один из цветков ожил. Нет, не красный, белый [4] Белый – матерь всех цветов. Главный цвет, из которого берут начало все остальные цвета… Остался белый – это символично: будем жить! как говорят на Севере. .

«Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!»

В двадцатых числах декабря, в самую глухую полярную ночь, мое зимовье осиял луч с неба: знакомые пилоты «тормознули» у избушки.

Со свистом и грохотом вертолет завис в полуметре от земли, рывком открылась дверь и механик махнул рукой:

– Давай!

Я передал ему карабин и рюкзак с пушниной, запрыгнул сам и втащил испуганного пса.