Владимир Янсюкевич - Игра с тенью

Прошептав последнюю строку, Кузьма вытянул обе руки вперёд, затем бросил их вниз, одновременно согнувшись, резко выдохнул и вновь выпрямился. Теперь он готов для нового дня. Крикнул «Мам!», но потом, вспомнив, что она уже ушла, бодрым шагом отправился на кухню, выпил натощак стакан родниковой воды и сел завтракать. В мозгу пульсировала какая-то странная мысль, резкая, угловатая, короче, малоприятная. А странность её заключалась в том, что она никак не могла найти себе словесного выражения и потому была неуловима, как тень. Значит, зарядка оказалась недостаточно очистительной. И это его беспокоило.

Кузьма был свободным художником, поэтом-импровизатором. Он никогда не сидел за письменным столом, вымучивая подходящие выражения, он сочинял на ходу и никогда не переносил сочинённое на бумагу (не считая времени учёбы в литинституте). На фиксацию собственных текстов у него был запрет, обусловленный им самим до конца не осознаваемым внутренним комплексом. Это была разовая акция. Возможно, он таким образом бежал ото лжи, проникшей во все поры современного человека. Его любимым поэтом был Фёдор Тютчев, который с подачи античных греков, одной фразой поставил под сомнение и отстранил от истины всё когда-либо и кем-либо сказанное (и собой в том числе, как это ни парадоксально) – «мысль изречённая есть ложь». А то, что изречено да ещё записано на бумаге или теперь уже на каком-либо другом носителе информации, есть ложь в квадрате (вспомним известное латинское выражение: слова улетают, написанное остаётся!); и далее, по возрастающей, если на однажды изречённом к тому же будут пытаться настаивать… Уж не говоря о мыслях излюбленных до самоотречения. Лжи неведомы пределы. Она уже давно стала сущностью человека. Более того, без лжи стало неуютно существовать в этом мире. А людьми падкими на ложь или не различающими, где начинается ложь, невероятно легко манипулировать. И Кузьма, что ему казалось весьма хитроумным, руководствовался неким импрессионизмом мышления. Думается, он и сам не помнил того, что изрекал его рот по подсказке сознания (или под сознания?), ибо, как свидетельствуют некоторые его фанаты, нигде ни разу не повторился. Свои спонтанные монологи он разбрасывал направо и налево. И слушающие платили ему за выступление, кому сколько было не жалко. Иногда, некоторые фирмы, прослышавшие об уникальном бродячем стихотворце, приглашали его на корпоративные вечеринки, как местную достопримечательность, как диковинную добавку к фуршету, где он устраивал импровизационные монопредставления, сходу на глазах изумлённой публики откликаясь на предложенные ему темы. Так он зарабатывал себе на жизнь. Развлекая и развлекаясь. Клоун, бродячий певец, бард и в чём-то волшебник. Он почти всегда носил с собой гитару и, в зависимости от темы или настроения, или того и другого вместе взятых, либо импровизировал монолог, либо исполнял песню, одновременно сочиняя и стихи, и соответствующий к ним напев. Живое воображение Кузьмы, вызываемое чрезвычайной впечатлительностью, было подкреплёно прирождённым артистизмом. Другими словами, природа вложила в него дар отзываться на всё поэтическими строками. Он мог сочинять по любому поводу, в любое время дня и ночи, лишь бы являлась тема. А они ему являлись бесперебойно, одна за другой. Они толпились перед ним, словно девушки на эротическом кастинге. И он, выбрав наиболее подходящую для текущего настроения, использовал её в своё удовольствие и с полной отдачей, выплёскивая в воздух, словно возникающие из ничего, волшебные строки. Каждый выход на подвернувшуюся под руку публику Кузьма обставлял с особой придирчивой изобретательностью, вовлекая слушателей в стихию своего незаурядного таланта, и они подчинялись ему с гипнотической готовностью. Под конец представления изумлённая публика засып а ла его вопросами, среди которых в обязательном порядке был и такой – «как это у вас получается?», на что он со скромной улыбкой всегда цитировал пушкинского импровизатора: «Всякий талант неизъясним».

Но с некоторых пор к этому стало примешиваться, заметное даже иному постороннему глазу, некое напряжение, некая болезненная нервозность, некое не выявленное противостояние кому-то, как будто что-то сидело в нём и диктовало агрессивный характер поведения, а его рассудок и воспитание этого не принимали. Им овладевал какой-то жуткий страх, он его чувствовал всеми порами, каждой клеточкой своего молодого организма, но определить, откуда он исходит и в чём его смысл, затруднялся. Как замечено психологами, собственный мир, в противоположность миру окружающему, ускользает от попыток интеллектуальной манипуляции. 5 5 Кемпински А. «Экзистенциальная терапия». Однако Кузьма боролся с ним и порой в этом противостоянии дело доходило до галлюцинаторных реакций (пример – господин из-за шкафа). Он словно хотел что-то загасить в себе, от чего-то освободиться, обезвредить себя и других от злокачественного довеска своей натуры, показать другим, что он не тот, который затаился у него внутри, а тот, кого он сейчас изображает. Того он всячески скрывал. И боролся с ним по мере сил, заталкивая внутрь, как скверную, требующую выхода, тошн о ту. В отличие от некоторых размышляющих людей, занятых поисками пути к себе , он щедро тратил душевные и физические силы на то, чтобы уйти от себя . И на деле получалось, что одну ложь, сам того не ведая, он подменял другой, правда, с виду в празднично-безобидной оболочке. И сам же проглатывал эту пилюлю, надеясь на скорейшее выздоровление. Его стремление сбросить ненавистный груз было похоже на симптомы психического заболевания, называемого в медицине диссоциативной фугой . Оно напоминало бегство от себя, переходящее в навязчивую идею заменить собственную натуру другой, более приемлемой для его обеспокоенного сознания. Обострённая совесть Кузьмы требовала очищения и кардинального обновления, но как сделать это, он не понимал. Поэтому не мог долгое время оставаться наедине с самим собой, он нуждался в публичности. Публика была для него неким отвлечением, особым фильтром, подобием абсорбента, который с жадностью поглощал распыляемую им негативную энергию, освобождая его от лишней тяжести. И он бросался в неё, как отчаявшийся бегун, спасаясь от преследования, бросается со скалы в бушующий океан. На публике сидевшая в нём скверна мгновенно скукоживалась, как обжаренная на солнце зловредная личинка.

В более раннем возрасте эта раздвоенность ощущалась им не так остро, но с каждым годом тот, кто сидел у него внутри, созревал, набирал силу и занимал всё больше и больше места, вытесняя детскую чистоту, парализуя его волю, подавляя лучшие проявления души и, в результате, до неузнаваемости коверкая его индивидуальность. И один случай, произошедший с Кузьмой несколькими годами ранее, сигнализировал ему о необходимости усиления бдительности, принудил его быть более строгим к проявлениям исходящей от него отрицательной активности.