Тимур Постоев - Русалочка

© Тимур Постоев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Если бы однажды вы остановились на ночлег в Кройссене, то уверен, наутро вы бы наверняка потратили часок-другой, гуляя по его живописным улочкам. Вы обязательно почувствовали бы аромат свежеиспеченного хлеба и резкий запах немецкого табака, исследуя закоулки в самом сердце города. А в одном из переулков, скажем, в Хабергассе, вы могли бы заметить заурядную простушку в сером ситцевом платье и белом переднике.

Возможно, вы бы и внимания-то не обратили на эту обыкновенную скромницу, прошли мимо, и никакая мысль не посетила бы вас, и ничто внутри не шевельнулось. И правильно, сколько таких самых что ни на есть обыкновенных девиц можно отыскать, обойдя всю Германию, да и в провинциальном Кройссене их – пруд пруди! Однако если бы вы все же заговорили с этой скромницей, скажем, поинтересовались, как у нее дела, то она бы с удовольствием рассказала вам последние слухи, а то и измучила бы вас окончательно подробнейшей историей своей нелегкой жизни.

Но та простушка, которую я встретил давным-давно в Хабергассе, не была особо разговорчивой. Понурая, если не потерянная, она прислонилась к крыльцу своего небольшого фахверкового домика с широкой верандой, непонимающим взглядом рассматривающая прохожих. Бледное ее лицо удивляло своей пустотой, и, пока я задавал свой вопрос (не помню, какой точно; что-то наподобие: «Не подскажите ли, как мне выйти к рынку?»), она молчала так, как не молчал никто и никогда. Это было какое-то абсолютное, «тотальное» молчание, она точно оцепенела: не дышала, не слышала и не видела ничего, что происходило вокруг. А затем она густо покраснела и убежала в дом. Я долго смотрел ей вслед, а после не поленился расспросить ее соседей, что же это за пугливая дикарка повстречалась мне посередь Хабергассе в самом начале осени 1882 года.

Ее звали Фридой, и она была портнихой. Ее соседкам было сложно сказать о ней что-нибудь еще: просто потому, что Фрида не представляла собой ничего особого, да и вообще ничего собой не представляла, если говорить совсем уж честно. Однако меня почему-то заинтересовала эта портниха, и последующие несколько дней, пока я находился в Кройссене, я не раз пытался познакомиться с Фридой поближе. И каждый раз она изрядно молчала, прежде чем убежать или же выдавить из себя пару слов, смущаясь и краснея.

Не буду рассказывать, чего мне стоило узнать, что же мучило эту портниху из Кройссена. Истина начала открываться мне лишь через много лет моих изысканий, в 1912 году: как ни странно, о простушке из Хабергассе мне поведали в Копенгагене, в одном из самых его злачных трактиров. Рассказчик был действительно на высоте: вероятно, он добавил к этой истории многое от себя, то, чего не было и быть не могло, однако рассказ получился на славу. История портнихи из Кройссена показалась мне такой удивительной и необычной и, в то же время, напоминала все те истории, что я слышал раньше в своих путешествиях. В ту же ночь я переложил этот чудесный рассказ на бумагу, и к тому времени реальная история уже окончательно потерялась, запутавшись в кляксах моих чернил.

Одно я знаю точно: Фрида родилась в Кройссене в 1857 году. Об этом мне поведал ее отец: с ним, седым от горя, меня свела судьба спустя почти шесть десятилетий, уже в 1915 году, после смерти Фриды. Он был стар и абсолютно одинок, однако все еще работал хирургом и проводил операции, не смотря на свой преклонный возраст. Мы встретились в мюнхенском госпитале, и он без устали говорил о своей дочери, вспоминал ее детские годы. Каждый раз, когда он произносил ее имя, он на секунду закрывал глаза, точно ярчайший свет слепил его, и голос его дрожал. Однако он держался, и лишь в тот момент, когда мы прощались, по его щекам покатились слезы.

Собственно, потому я и уверен в том, что детство Фриды прошло в Кройссене, в этом тихом городке на севере Баварии. Она родилась в том самом доме с широкой верандой в Хабергассе, ее мать умерла при родах. Когда же Фриде исполнилось пятнадцать, она осталась в Кройссене одна: ее отцу предложили работу в Мюнхене, и он уехал в баварскую столицу.

Должно быть, вас интересует детство Фриды: эти пятнадцать лет, проведенные рядом с любящим отцом, беззаботное и бесконечно счастливое время. Но стоит ли рассказывать о той Фриде, беззаботной и счастливой? Ведь тогда в Хабергассе я встретил совсем другую Фриду, разбитую, опустошенную горем, и именно такой она запомнилась мне. Это молчание, эта пустота в каждой черте лица: надо думать, она раскаивалась, что пятнадцатилетней девочкой отказалась ехать с отцом, кляла себя за то, что не смогла тогда побороть в себе этот детский каприз. Испугалась ли она в ту пору большого Мюнхена или же пыталась остановить отца таким образом? Боюсь, этого нам не узнать никогда.

Так или иначе, Фрида была до корней волос скромна, и это отличало ее от всех прочих простушек из Хабергассе, да и от самого приторно-пошлого Хабергассе. Точно гнилой грецкий орех, все или почти все скромницы кажутся нам девственно-чистыми и лишенными всякого греха, пока мы не избавимся от этой милой и до безобразия лживой скорлупы. Какими похотливыми помыслами набита такая вот заурядная простушка: она мечтает менять кавалеров, точно элитная парижская проститутка, или же вертеть своим любовником, подобно заправской содержанке. Такие тихони в мечтах рисуют себя величественными львицами, роскошными фрау, однако Фрида была чрезвычайно далека от похотливого зуда девственниц-простушек и приторной жажды богемных дам. Все ее помыслы были чистыми, безгрешными, все ее мечты кружились вкруг честного и благородного рыцаря на чистокровной андалузской кобыле: свою девственность она берегла, точно хрупкую ливанскую розу.

Это странно, но мне запомнилось ее лицо. В мельчайших подробностях. Странно потому, что я едва могу вспомнить сам Кройссен. Но с другой стороны, объяснимо: горе, что сидело внутри Фриды, выделяло ее среди других скромниц из Хабергассе. Надо сказать, Фрида была достаточно милой. Конечно, она, обаятельная простушка, не дотягивала до блеска лощенных немецких Fräulein, но была вполне себе обаятельной. Аккуратный носик, живые глаза цвета спелой груши – все это, безусловно, и в сравнение не шло с парижскими помадами и игривыми мушками-родинками, но ведь ей и не хотелось сверкать, точно соборная паникадила. Она горела подобно маленькой лампадке: мягкий свет, не искаженный перегибами стекла или хрусталя. Хотя… Правильней было бы сравнить Фриду с надломленной спичкой: маленький комок серы на самом ее конце исправно горит, да вот только сама спичка слишком коротка для того, чтобы разжигать ею огонь в камине. Одна из многих подобных, но выделяется в коробке своим изъяном.