Владислав Лебедько - Живые души, или похождения Лебедько

«Отчего же, – встрепенулся Владислав Евгеньевич, – я очень даже вник, тем, можно сказать, и стою!» – «Да?» – Закаулов недоверчиво поднял бровь. Это, признаться, придало его изжеванному лицу отнюдь не строгое, а, напротив, комичное выражение. «Решительно – да!» – рапортовал Лебедько. «Продолжим, – пробасил Алексей Всеволодович и вновь заходил кругами, – перейдем к следующему регистру – Воображаемому. Это, батенька мой, как раз то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируется гештальтами – сиречь некими целостными образами. Человек в своём развитии непременно попадает под власть образов. Каким образом, спросите вы? Происходит это в так называемой «стадии зеркала», то есть в возрасте от шести месяцев до полутора лет, когда младенец начинает узнавать себя в зеркале». – «Позвольте, – встрял гость с живым интересом, – а что же было в те времена, когда зеркал еще не придумали?» – «Что же вы, право, такой наивный! Отражательные поверхности в природе всегда имелись – вода, в конце концов! Не будем разбирать сложные случаи детей, которые от рождения были слепы, для простоты скажем, что там подобным механизмом явилась способность отличать свой голос. И вот представьте-ка себе: младенец схватывает себя в различных местах, – Алексей Всеволодович для пущей убедительности принялся щипать себя за тощие бока, – и что он получает? А получает он эдакую распадающуюся тактильную картину самого себя, хаотичную, несобранную, доложу я вам. И тут – на тебе! – окружающие люди, а мама с папой вперед всех, предлагают ему соблазнительно единый и как бы объективный его образ в зеркале, накрепко привязанный к телу его. Тут уж ребёнку ничего не остаётся, как согласиться с этим представлением о целостности «я» в Зазеркалье и его тождественности себе во все моменты жизни. С тех пор человек навсегда остаётся зачарованным своим «зеркальным я». Вечно он тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельности», – на этих словах оратор прикурил следующую сигарету и уселся на табурет, видимо, уставши от непривычно долгой для его возраста ходьбы. Затем Закаулов продолжал:

«Замечу вам отдельно, молодой человек, что такое расхожее в психологии и эзотеризме понятие, как целостность, существует лишь в регистре Воображаемого! В реальности же никакой целостности, между нами говоря, нет и быть не может. Психическое ведь создаётся непрестанно меняющимися и текучими потоками восприятия, а не чем-то застывшим и окончательным. И зарубите-ка на носу, что на стадии формирования Воображаемого происходит первое отчуждение человека от самого себя». – «А как же все эти просветленные?» – растерялся было Владислав Евгеньевич. – «О, боги! Что же вы у Беркова-то делали? Учились или в носу ковыряли? Все эти просветления – продукт Воображаемого. В реальности, которая непостижима, мы обречены искать, но не находить. А ежели человек дурак и отождествился решительно с Воображаемым, завесившись от Реального и от терзающего его Желания толстой пеленой защит (а для этого сотни всяческих психопрактик понаделано), то и может случиться ему какое-нибудь переживание типа «чудесного единения с миром». Причем Воображаемое поглощает столь сильно, что все это кажется даже натуральным, но сие надо отличать от тех редчайших моментов, в которые иной человек, онемевши от ужаса и восхищения одновременно, сподабливается ухватить за жабры самое ускользающее Реальное. Однако момент сей, воистину потрясающий, увы, краток. Как только к человеку возвращается способность говорить, он спешит непроизвольно хоть как-то обозначить – образом ли, словом ли – то непостижимое, что ему открылось. Тем самым вновь возвращается он в Воображаемое». – «Так ведь некоторые эзотерики говорят, будто бы они все время живут в состоянии единения с миром. Что же они?» – «Так и вы говорите, разве вам мешает кто! – усмехнулся Закаулов. – Это, знаете ли, как в бородатом анекдоте про чудика, который вообразил себя столь духовно чистым, что решил больше не какать, о чем всенародно и заявил. Дня два он, конечно, продержался, а дальше, сами понимаете, какать продолжил. Да вот признаваться в этом после громкого заявления было уже неловко. Так и продолжал всем твердить, будто не какает».

Лебедько, отчасти встревоженный, что Алексей Всеволодович заподозрит, что с Берковым и в самом деле вышел своего рода трюк, а вовсе не основательное многолетнее обучение, поспешил оправдаться: «Все это, конечно, мне ведомо, но, поверите ли, очень уж хотелось услышать это именно из ваших уст да еще с такими остроумными замечаниями и примерами!» Хозяин не отразил на своей физиономии ни малейшего чувства, только искорка, промелькнувшая в глазах его, выдала, что он польщен и весьма: «Что же, двинемся к Символическому. Ещё во внутриутробном развитии младенец попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают своё отношение к его появлению на свет и уже чего-то ждут от него. Это речь других людей, речь Другого. Заметьте, что Другой здесь обозначается с большой буквы, ибо обобщает нечто принципиально иное, чем сам субъект. Так вот, речь Другого и формирует Символический регистр человека. В результате наше бессознательное оказывается структурировано как язык, причём именно как язык Другого. То, что мы желаем – всегда желания Другого, в то время как наше подлинное Желание, находящееся в Реальном, является тем, с чего мы всё время соскальзываем, реализуя желания Другого. Отчуждение человека от своей подлинной сущности, от своего Желания, началось с отождествления себя с зеркальным двойником в стадии Воображаемого. И вот по мере вхождения субъекта в поле речи Другого отчуждение усугубляется в стадии Символического. Далее оно всё более нарастает с ходом времени и даже может вызвать запоздалый протест, но этот протест почти безнадёжен. Положение ребёнка перед лицом ожидания Другого можно определить метафорой «кошелёк или жизнь»: это ситуация вынужденного выбора. Субъект либо откажется от удовлетворения своего Желания, то есть отдаст «кошелёк» и сможет продолжить жизнь как член того или иного культурного сообщества. Либо же он не отдаст «кошелька», но тогда будет исторгнут из жизни, и его Желание всё равно останется неудовлетворённым, что и происходит, например, в случае аутизма или развития какого-либо психоза. Это, молодой человек, столь важный момент, что я принужден просить вас повторить его».

«И повторю! – ответствовал наш герой. – Мы отказываемся от своего Желания и всё более отчуждаемся от своей подлинности в обмен на причастность Культуре в целом и вообще к какому-либо сообществу, становясь своим среди таких же предавших свою сущность бедолаг. Но, насколько я понимаю, у нас есть шанс хоть сколько-нибудь, да поправить дело. Отказавшись от поступающих новых и новых Желаний, подсовываемых Культурой через большого Другого, обратиться-таки к поиску Реального в надежде пережить то чудное мгновение, когда мир замолкает, обнажая свою невыразимую ни словом, ни образом безумную наготу». – «Складно выражаетесь, – одобрил старик, закуривая уже пятую сигарету, – хотя все это слова, слова, слова… А никакое слово не может отразить Реального! Оно, в лучшем случае, может являться указующим на Реальное перстом, и то лучшие примеры таких указующих перстов мы находим не в прозе, а в поэзии. Взять некоторые шедевры Рембо, Тракля, Гельдерина, Борхеса… И тут мы видим, что Неудача как раз и заключается в невозможности взять, да и, наконец, свести концы с концами, так, чтобы в жизни все сошлось и потекло молочной рекой да по кисельным-то берегам. Мы, любезный, обречены – обречены на Символическое, которое постоянно производит в нашем устремлении к Реальному сбои, что и вызывает неуспокоенность. Обречены не для того, чтобы страдать, а для того, чтобы делать определенные ставки! Знание о том, что есть бессознательное и есть Реальное, является отнюдь не признанием нашей жертвенности. Это не повод остановиться, не повод перестать делать друг другу слишком больно и отказаться тем самым от Желания. В Желании необходимо упорствовать! И тут единственной практикой является упражнение в длительном наслаждении».