Владислав Лебедько - Живые души, или похождения Лебедько

Повисла мертвенная тишина. Спустя несколько времени соседи сверху заходили по своей комнате, что вызвало у уже известной читателю лампочки, свисающей с потолка, охоту приплясывать. По каморке забегали тени. И это вдруг придало нашему авантюристу, смекнувшему, что настал, наконец, удачный случай действовать напропалую, решительности. Он отчеканил звонко: «Упражняюсь, Алексей Всеволодович. Упражняюсь давно и, можно сказать, почти непрерывно. Более того, прошу вас сей факт моей биографии специально засвидетельствовать своей драгоценной росписью!» Закаулов резко обратился к гостю и застыл в несколько нелепой позе, сверля его пронзительными взорами: «Шутить изволите, батенька?!» – «Нисколько! Да неужто вы своим опытнейшим взглядом не углядели во мне самого что ни на есть тантриста? Остается только официально это подтвердить, выписать, так сказать, документ о посвящении». – «Мало ли что я вижу, – завилял было старик, но тут же осекся и продолжал уже гневно, – вас-то таких много тут шляется. Выпишешь ему посвящение, так он пойдет, им размахивая, курсы всякие вести да денежку с народа стричь!» – «Помилуй бог, Алексей Всеволодович, я вам в ответ расписочку оставлю, что ни под каким видом, никаких там курсов Тантры вести не намерен. Ваше же посвящение нужно мне совсем для иных целей, весьма и весьма благородных. И… вот насчет денежки вы изволили очень метко выразиться. Ведь я, считайте, ваш ученик, причем давний. Только, как бы это сказать точнее… дистанционный. И за многие годы дистанционного обучения задолжал вам кругленькую сумму. Полагаю, никак не менее десяти тысяч рубликов!» – физиономия хозяина оставалась недвижимой, но некий едва уловимый блеск его глаз обозначил, что авантюристу Лебедько удалось-таки задеть старика за живое. Он принялся было кряхтеть, затем закашлялся и, наконец, стараясь не глядеть на гостя, проворчал: «Десять тысяч. Да моя наука бесценна. Тут вы, пожалуй, и тридцатью-то тысячами не отделаетесь».

Подобно удачливому удильщику, Владислав Евгеньевич почуял, что рыба заглотила крючок. Он продолжал совершенно уже уверенно: «Ну, положим, тридцати тысяч у меня нет, а вот еще трешечку я вам, пожалуй, накину. Для ровного счету – тринадцать. Согласитесь, ведь замечательная цифра, мистическая, можно сказать». – «А для какого такого благородного дела, позвольте полюбопытствовать, нужно вам мое посвящение?» – «Это уж моя личная тайна. Заверяю вас всею душой, что вам это никоим образом повредить не сможет». – «Нет, уж я вам нарочно ничего подписывать не буду, коли не скажете», – кипятился Закаулов, выказывая, что подписать-то он подпишет, да вот только не иначе как набив себе цену – если и не деньгами, да хоть каким-либо иным путем. «Так и быть – откроюсь. Видите ли, мне позарез надобно попасть в дом Муромцева, влюблен я до беспамятства в его внучку. А без вашего посвящения, как вы сами понимаете, вход мне туда заказан», – сознался Владислав Евгеньевич. «Ишь ты! В Аньку, значит! Ну, это вы хватили. Не вашего полета девка, будь вы хоть трижды тантрист. Ей не иначе как только прынц заморский нужен». – «Ну уж позвольте, я это сам как-нибудь уладить дерзну. Давайте же вернемся к подписанию бумаг. Цели я вам свои открыл, тринадцать тысяч – вот они, держите. Так что давайте писать друг другу расписки!» – «Дерзнете, с вас, пожалуй, станет», – продолжал ворчать Алексей Всеволодович, доставая из-под кипы бумаг, разбросанных по столу, чистый лист.

Три дня, которые после этой памятной беседы, провел еще во Владимире наш герой, чувствовал он себя весьма приподнято. Еще бы – один из главных козырей для его предприятия лежал у него в специальной папке, соседствуя там с бумагой, данной Берковым.

Лебедько уже не сомневался в успехе – оставалось собрать еще пять-шесть таких бумаг, да и отправляться прямиком в Москву к Муромцеву. Времени наш герой попусту не тратил, а сочинивши в минуту вдохновения, случившуюся вскоре после встречи с Закауловым, остроумную реплику, подходил с ней наудачу к каждой понравившейся ему барышне: «Сударыня, я не имею чести быть вам представленным, однако все же осмелюсь обеспокоить вас вопросом: отдаться не интересуетесь?». Надобно сказать, что благодаря неожиданной кудрявости столь деликатного предложения, реплика имела успех, по крайне мере, в одном случае из десяти. Так что герой наш получил на эти три дня широкий простор для упражнений в длительном наслаждении.

«…старый мост над бывшим оврагом отделял собственно город от Троицкой слободы. Новый мост бывшей Московской заставы устроили в ходе начавшейся в 1891 году прокладки Великой Сибирской магистрали. К мосту подходила улица Ново-Александровской слободы, и от вокзала – Малое бывшее шоссе, после 1864 года – Вокзальная улица. На мосту, над полотном Рязано-Уральской железной дороги – расстаёмся с улицей Ново-Александровской слободы и вступаем на Московскую улицу города. По сторонам улицы сохранились прилепившиеся один к другому каменные двухэтажные особняки состоятельных купцов, разнясь, порой, лишь стилем неброских фасадов. Отдельные здания примечательны не столько внешним видом, сколько историей своей и хозяев. Жили на Московской улице до 1917 года семьи таких фамилий: Придонцевы, Селивановы, Юкины, Чуковы, Абумовы, Любимовы, Маркины и другие…» – сию путевую заметку, невесть откуда взявшуюся, читал Владислав Евгеньевич, въехавши в славный город Рязань. Лебедько, как истый сын не токмо Европы просвещенной, но и безбашенной Азии, отдавал себе, в некотором роде, отчёт о роли последней в русской жизни. Как говаривал в своё время герой Достоевского – Митя Карамазов, «широк человек, слишком даже широк. А я бы сузил». Вот ведь и складывается, что широтою души своей русский человек обязан бескрайним азиатским просторам, начинающимся отнюдь не от Уральского хребта, а как раз таки от Рязани, автор хотел было, попервоначалу, замахнуться так, чтобы сказать, что, мол, даже не от Рязани, а от самой Москвы-матушки, да не дерзнул – робок.

Однако же давай, дорогой читатель, на пару минут отвлечёмся, оставив нашего путешественника, сидящего в своей «тройке» при въезде в Рязань, изучать схемы и путеводители, а сами пустимся неким образом в философствование… Итак – Азиат – слово сие отсылает нас к великому множеству смыслов. Среди оных найдём мы свободолюбие, простор и вседозволенность, – ту самую вседозволенность, что проистекает не из консервативной морали, а из глубинных недр души человеческой. Русский азиат не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому – в нём всё это помещается вместе, в лихо закрученной совокупности всех этих свойств. Русский азиат – это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования. В таком человеке внешнее и внутренне, добро и зло, бог и дьявол неразрывно слиты. Ежели мы сподобимся окинуть взором ближайшую перспективу времени, то, несомненно, углядим в русском азиате новый идеал, угрожающий самому существованию прогнившего насквозь европейского догматического духа. Идеал, как представляется нам, обладающий совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое и судьбинное во всём окружающем его, в том числе, в так называемом зле и безобразии, которые он способен чтить и благословлять. Однако же, двигаясь подобным образом в дальнейших рассуждениях, рискует автор заехать напропалую к вещам совершенно уже невообразимым, могущим сбить добросовестного читателя с панталыку. А посему не будем так уж сразу усердствовать, хотя автор и имеет к данной теме некое пристрастие.