Лев Трахтенберг - На нарах с Дядей Сэмом

Лук заведовал «музыкальной комнатой» Форта-Фикс – американским подобием тюремного клуба.

В «мьюзик рум» с утра до вечера репетировали наши местные вокально-инструментальные ансамбли. Мой друг был главной заводной пружиной этого механизма – он сочинял песни, аранжировал мелодии, «выставлял» звук, учил игре на гитаре, консультировал начинающих «артистов» как заправский выпускник института культуры.

И конечно, Лук собрал свою собственную рок-группу, играющую классику всех музыкальных жанров.

Любой праздничный концерт, проходивший зимой в спортивном зале или летом на баскетбольной площадке, заканчивался выступлением лучшего тюремного коллектива художественной самодеятельности – группой «Fusion».

Впереди на боевом коне и с гитарой наперевес в лучах заслуженной славы купался Лук Франсуа Дюверне – мой близкий тюремный друг. В такие моменты я по-детски радовался за него, и вместе со всеми выбивал ладонями дробь.

Чувствуя мои флюиды, он всегда посвящал одну из своих песен «своему русскому другу» – Лук находил меня взглядом в толпе зэков, махал рукой и объявлял в микрофон: «For my Russian friend Leo!» Я смущался и радовался одновременно, вспоминая позабытые на время гастроли, которые провел в Союзе и США.

…По вечерам перед отбоем Лук доставал из шкафа свою гитару и устраивал мини-концерты для своих сокамерников.

Он виртуозно исполнял классику, не говоря уже о своих собственных песнях-балладах. По моей просьбе мой креольский друг всегда пел песни «Битлз» и лучшее из Шарля Азнавура и Эдит Пиаф, которых, кроме нас двоих, никто в камере не знал.

Лук не позволял себе распускаться и в картинках представлял, как он выбросит в Атлантический океан свой американский паспорт. Он мечтал переехать на виллу на берегу Карибского моря недалеко от Порт-о-Пренсо и зажить там припеваючи.

В американскую мечту он уже наигрался.

– Лио, представляешь, мы с тобой сидим в креслах у моего бассейна, слушаем музыку, отдыхаем. Ты пьешь свой любимый Long Island Ice Tea [134] Коктейль «Холодный чай с Лонг-Айленда». , я – местный ром. Нам делают массаж, а мы с тобой вспоминаем Форт-Фикс. Фантастика!

– Конечно, представляю! И все это будет обязательно! А потом я тебя повезу в Москву и Санкт-Петербург. Русская культура, русская баня, русские женщины – все, что захочешь, – подбадривал я своего друга много раз, абсолютно веря в мою поездку на Гаити и его в Россию. – То ли еще будет, Лук!

Говорят, что товарищи, дружба которых окрепла на войне и в тюрьме, – самые верные.

Со временем я понял почему.

«Мне хорошо, я сирота!»

Примерно так начинается роман «Мальчик Мотл» гениального рассказчика Шолом-Алейхема.

Я радуюсь тоже:

– Мне хорошо, я в тюрьме! – И добавляю: – У меня новые впечатления и новые друзья!

Причем среди друзей все больше «dogs, killers and niggers» – «собак, убийц и ниггеров». Именно этими словами называли себя и своих приближенных мои новые сокамерники по 315-й.

Велик и могуч «ибоникс» [135] Ebonics. – язык американских городских цветных гетто и субсидируемых властями многоэтажек.

Я начал изучать этот любопытнейший жаргон с первого же дня своего переезда на ПМЖ на Южную сторону. Ибо, как говорили классики марксизма-ленинизма, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».

Как Доцент из «Джентльменов удачи», я заучивал новые слова из американской фени: девушка – чувиха, ограбление – гоп-стоп, столовая – chow-hall [136] Буквально – «зал для жрачки». , спасибо – good looking [137] Буквально – «хорошо выглядит». , извините – my bad [138] Буквально – «мое нехорошо». , вагина – pink eye [139] Буквально – «розовый глаз». , иметь секс – to punish the bitch [140] Буквально – «наказать суку». .

Моим первым Учителем и Гуру в тюремной лингвистике стал балагур по кличке Джуниор [141] Junior – младший. – тюремный Эдди Мерфи. После него у меня было много инструкторов по «ибониксу», но олимпийское золото принадлежало только ему.

Языковые выкрутасы интересовали меня профессионально – где-то в недрах прокуратуры и ФБР завалялся мой синий университетский диплом.

Пять лет я изучал романо-германскую филологию, но только сейчас, в федеральной тюрьме Форт-Фикс, у меня появилась уникальная возможность стать лингвистом-исследователем.

За неимением специальных карточек, на которые я должен был заносить примеры из американского блатного жаргона и черного «ибоникса», новые слова и выражения записывались в общую тетрадь и распределялись по категориям.

Была еще одна причина, по которой я решил заняться прикладной тюремной филологией.

Как правило, людям нравилось рассказывать о себе и давать советы. Следуя заветам мудрого Дейла Карнеги и вспоминая этнографа Шурика из «Кавказской пленницы», который на радость другим записывал тосты, я стал прилежным учеником и студентом – ибониксоведом.

И раскрыл уши.

Как-то раз еще на той стороне, стоя в очереди в тюремную лавку, я разговорился с одним чернокожим. Когда я слышал незнакомые слова, то переспрашивал своего болтливого собеседника. Причем по многу раз.

Выяснилось, что Шон «выдает перлы» на городском негритянском сленге – том самом ибониксе.

Когда же я повторил что-то простенькое из его репертуара, то нам обоим стало необычайно смешно. Веселились и он, и я, и все окружавшие нас черно-испанские зэки.

Аналогично потешались русские иммигранты в Нью-Йорке, научив своих американских коллег по работе говорить по-русски слова «жопа» или «пидарас».

Я нарочно утрировал свои реплики, произнося их с сильным русским акцентом, но, к моему большому удивлению, этого балагана почти никто не замечал.

Через полгода усиленных тренировок ситуация достигла своего абсурдного апогея: большая часть моих чернокожих товарищей по Форту-Фикс называла меня только так: «Gangsta L.», то есть «Гангстер Л.»

Самое забавное и невероятное – я начал отзываться на это имя!

В моем новом лексиконе – «золотом фонде зэка» – появились самые настоящие перлы. Например, два простеньких приветствия.

На стандартный вопрос: «What's up, what's up?», то есть «Как дела?» – отвечать следовало только так: «Same shit, different toilet» («То же самое дерьмо, только другой унитаз»).

Любимая фраза моего гуру Джуниора звучала следующим образом: «What's the story?» – «Как поживаешь, какие истории»? Ответ был трагичен и прост: «Ain't no glory in my story!» («История моей жизни бесславна»).

Высшим шиком в ибониксе считалось умение сочинять новые слова и фразы, которые потом были бы подхвачены народом.

Сленг Филадельфии, Чикаго или Нью-Йорка мог различаться, хотя основной костяк вокабуляра был понятен всем. От Вашингтона до самых до окраин.