Валерия Лихницкая - Хилер особого назначения. Книга 1

Когда все, наконец, поняли, кто виноват в разрушениях, и чего ему надо, в мире произошел слом. С ним не стали бороться, ему даже не попытались сопротивляться. Никто. Ни одно живое существо, ни одна клетка. Мир сдался. Сразу. Без единого выстрела. Почему? Вот так вот болезненно отреагировали на предательство.

И это было еще страшнее.

Страшно было то, что из многообразия подобных сценариев этот мир выбрал самый худший. Он мог сопротивляться, и агрессор мог испугаться и отступить или хотя бы остановиться. Он мог сдаться, но агрессор мог утратить к войне интерес и отступить или опять-таки, остановиться. Третий вариант не такой оптимистичный, но все-таки – мир мог оказать сопротивление, что спровоцировало бы агрессора на более жестокие атаки, и он бы стал нападать с удвоенной силой, но сопротивление все-таки было бы, хоть какое… Но тут было все как нельзя хуже – мир сдался, агрессора это взбесило, и он приступил к серии атак, из которых одна была разрушительней другой.

К тому же, из-за того, что мир подписал капитуляцию, постепенно все стало разваливаться само собой, без участия агрессора. И это его подстегнуло – он задался целью разрушить все до того, как оно рухнет, чтобы слава великого разрушителя досталась только ему. Что это для него было, дело чести или банальное соревнование, сказать сложно, скорее всего, и то, и другое. Что-то его угнетало, по крайней мере, действовал он не всегда осмысленно, что затрудняло процесс предугадывания его поступков.

Хотя… в принципе, понять его можно. Вот жил он себе, жил, внезапно осознал, что он – личность, и тут же осознал, что эта личность никому не интересна. Он старается выделиться, но у него ничего не получается. Тогда он восклицает «Иду на Вы!», но этого тоже никто не слышит. Тогда в следующий раз он восклицает «Идите на!» и идет завоевывать все, что движется. А оно вдруг перестает двигаться, складывает оружие и с рыданиями и причитаниями начинает жечь свои же села и топиться в колодцах. Что ему остается делать? Он расстроен, унижен, обижен – за своих же соотечественников, поскольку рос с ними и не думал, что они такие ублюдки, но отступать уже не намерен – во-первых, как бы он потом с ними жил, а во-вторых – это бы значило, что он такой же ублюдок, как и они. Оставить все, как есть и просто остановиться, упиваясь до конца жизни их унижением – нет, это ему противно. Он рожден для битвы, а не для позора – своего или чужого. И тогда что ему остается? Жечь их села до того, как это сделали они. И казнить. Униженных и сломленных. Казнить за то, что они предатели и ублюдки, за то, что сдались, казнить, потому, что они недостойны жить. Да, в этом нет славы для воина, но… а что еще ему делать? Умереть самому? Это слабость. Только остается ждать, что они воспрянут и дадут отпор… А если нет, тогда… тогда они умрут. И он с ними тоже… Вот бы это произошло как можно скорее…

Я сделал глубокий вдох. Убрал руку. Пошарил по карманам в поисках таблеток. Не нашел. Ах, ну да, откуда им здесь быть… Черт, как они мне сейчас нужны, я же просто не вынырну…

– Грэм, врежь мне, только не сильно… – Я не услышал своего голоса, главное, чтобы его услышал он.

Бить он меня не стал, вместо этого на меня опять обрушилась ледяная вода. Ах, ну да, тут же есть раковина… И меня опять в нее тычут… Какая-то нездоровая традиция приживается!

– Алекс, ты как? – голос Грэма. Тихий, но различимый. То, что надо.

– Отлично. А теперь верни меня обратно. К пациенту.

– Будешь оперировать? Сейчас?

– Да. Хотя бы частично. Одной операцией вряд ли обойдемся, конечно, но… если он не умрет у нас на столе, то мы его вылечим. В общем, он у нас либо преставится, либо проставится, третьего не дано.

– Подробнее можно?

– Можно, – согласился я. – Опухоль большая и метастазы неслабые, к тому же опухоль растет, а метастазы распространяются очень быстро. Организм не сопротивляется вообще.

– Пока все в твоем прогнозе говорит в пользу «преставится». Проставляться-то ему с какой радости?

– А с той, что если мы сейчас с этим справимся, то рецидива уже не будет. Вообще. Грэм, мы не купируем рак, мы его убьем! – что-то я не на шутку воодушевился. – Ну то есть, не прямо сейчас, но после нескольких операций и курса химии… но он больше не вернется! Никогда!

– На сколько процентов ты уверен?

– На сто. Двести, триста если надо. Одна проблема…

– Он может этого не перенести?

– Да, – кивнул я. – Или загнуться от чего-нибудь еще. У него кроме этого болячек много… И каждая из них может при желании его убить.

– %%%%%%%!

– Да, я тоже так подумал. Предлагаю перекур и начнем.

– Алекс, ты псих.

– Да. За это меня и держат.

Чем мне нравится Грэм, он никогда не задает тупых вопросов. За все время совместной работы он ни разу не спросил, откуда я что-то там знаю. Он вообще ни о чем никогда не спрашивал. Он, пожалуй, единственный человек в больнице – по крайней мере, из тех, с кем я общался больше одного раза, – который не задал мне вопрос, почему я на время операции снимаю перчатки, а после операции – надеваю, тогда как все делают наоборот. Он даже не комментирует мои бредовые замечания, когда я говорю, что-то вроде того, что пересаживать легкое бесполезно, оно не приживется, потому что другое легкое – однолюб, или от этого донора часть печени брать нельзя, так как организм его уже заранее ненавидит – даже если пациент и донор вообще не знакомы. Или что камень надо вырезать, у почки синдром жертвы – он ее терроризирует, но уже столько времени, что она привыкла к нему и не хочет его отпускать…

Грэм ничему не удивляется и ни о чем не спрашивает. Может, поэтому мы с ним можем нормально общаться. Или потому что мы оба – угрюмые социопаты. И еще мы не пьем. Оба по весьма понятным причинам, но тем не менее…

И сейчас он тоже ничего не говорил. Молча вышел вместе со мной, молча наблюдал, как я безуспешно пытаюсь трясущимися пальцами прикурить сигарету, чиркая зажигалкой, молча отобрал у меня и то, и другое, прикурил и вернул обратно.

Я затянулся и закрыл глаза. Черт, зря я это сделал – к горлу тут же подступила тошнота, голова закружилась еще сильнее, в ушах зазвенело, а в глазах начало стремительно темнеть.

– Грэм, сука, ну ладно я не соображаю, но ты же знал, что мне сейчас нельзя курить! – простонал я.

– Может, перенести операцию на завтра? – невозмутимо спросил Грэм, забирая у меня сигарету.

– Хрен тебе, – я глубоко задышал, изо всех сил стараясь не хлопнуться в обморок. – Нельзя на завтра. Он может умереть в любой момент. Не удивлюсь, если у него сейчас начнут отказывать все органы, один за другим.

– Алекс, иди поспи, – буркнул Грэм.

– Ты что, меня не слышишь?!

– Слышу. Но понимаю, что оперировать тебе нельзя.