Ярослав Полуэктов - DUализмус. Семя льна

Обмен прославленной пепельницы из обыкновенного итальянского городка Вероны на Пень из сибирской тайги вероятно никогда уж не состоится.

Причины просты: лень, возраст обменщиков и приближение к границе половой катастрофы, когда уже не только лекарства, но даже волшебные пни не помогают.

Имеет значение и другая ежевечерняя привязанность: Бим на него молится.

Пень – это тотем Бима, Бог жилища Бима, Домовой электросчётчика Бима.

Разговор об обмене для Бима – к красному словцу.

Для Кирьяна Егоровича – к проформе: лишь бы поперечить Биму и подзудить Бима.

Пень Бима величав даже в убийственном флёре матового лака.

Это образец природного наследия Земли, превращенного человечеством в лице Бима в культурно-сексуальный символ.

♥♥♥

– Ну, назови какую-нибудь букву, брателло. На эту букву – како-нибудь слово. И на эту букву поговорим! Я знаю всё. Ну, всё-всё почти. Я – титан, я словарь.

Бим любит повторять этот тест после каждой восьмой забитой им пивной лунки.

Пень для Бима это ещё одна из предстариковских забав, он обожаем почти как ребёнок. Но ребёнок взрослый и повеса каких поискать, который очень даже не прочь разделить или хотя бы подглядеть увлечения своего папочки.

Когда Бим трахается на Пне, он извиняется перед ним:

– Ну прости, мил дружок, ты же видишь, что по-другому не получается. Закрой глазки, съёжься.

И это второе любимое слово на букву «П». Первое его любимое слово на «П» пусть угадает читатель, потому что редактор обяжет Чена это по сути прекрасное слово всуе не употреблять.

Пень живее всех живых.

Он друг и товарищ Бима.

Бим никогда не бросит Пень в беде.

Бим в родительном падеже предыдущего предложения сказал бы лучше так: «Пня не брошу». Или так: «Я скоро своего Пня до Парижу прогуляю». И это станет чистой правдой, так как эта идея посетила Бима накануне отъезда. И так втемяшилась ему в голову, что его товарищи не смогли возражать, а просто обхохотались в усмерть.

Более того, они решили, что это очень остроумно и будет служить им пропуском в дороге.

Таким образом, вместо матрасов и одеял в Париж к Эйфелю поехал господин-товарищ Пень.

Теги иллюстрации:

Евробублик, черчение на столе, закрытый город Лысогорск

– Кирюха, смотри, зонтики! – крикнул Бим. – Есть смысл посидеть.

– Почему бы нет, – философски ответил Кирьян Егорыч.

О, майн гот, кажется там опять пиво!

И друзья забыли блошинку напрочь.

Они нырнули в сводчатую арку с прелестными, обглоданными нервюрами «а ля рёбрышки Нотр-Дам де Пари, свиные, германский вариант». И попали во внутренний двор Новой немецкой Ратуши.

Это мир особый. Вроде прелестной тюрьмы, камеры ли со стенами до неба (небо вместо потолка) и открытыми вратами – иди не хочу, хочешь войти – входи, посиди, испытай себя на раздвояемость души. Посиди в музейчике, на открытом воздушке, вспомни о прошлом Германии. Реформация, инквизиция, индульгенция.

С какой стороны тут показался миру Мюних?

Внутри орут и пищат киндеры. Впору повылазить из щелей всем инквизиторам и показать этим шаловникам настоящую кузькину мать, а не выставку этих расфуфыренных сисячниц с обвесками. Пока ничего не показывается. Молчат средневековые изуверы, молчат восставшие протестанты, молчат лютеры и мюнцеры. Муттеры и фатеры 7 7 Киндеры, муттеры, фатеры: соответственно дети, матери, отцы (искаж. нем.). позволяют орать детям сколько вздумается. Какая вредная эта теперешняя демократия! Пожалейте же уши несчастных иностранцев.

– Бим, видишь «мюнхенского младенчика»? Да не во дворе, а на крыше. То бишь на башне. Видишь?

Бим водрузил на нос очки, задрал голову и повертелся. Застрял на какое-то мгновение, открыл рот, оценил: «Вижу каку-то какашечку. А что?»

– Это символ Мюнхена. Может ихний первомонах. А родила сама мадонна.

– Как же! Так я и поверил.

Эхо между тем очень сильное. Гулчит как Твоё-Читатель-Отражение на дне колодца, когда в него плюнешь, а вдогонку гаркнешь. Нельзя в себя плевать и на себя ругаться: колодец это начало пути в преисподню. Ну как мол тебе там, хочешь на волю? Не хочууу – рычит эхо, врёт. Само карабкается по стенкам и жаждет охальника проткнуть чем-нибудь насквозь. От внутриратушного дворового шума поначалу хочется заткнуть уши ватой, накинуть маскировочную сетку с листьями тугодуба. Потом привычка затыкает неудобство за пояс.

– Масенькие они. Ну, это стрекозявочки, – утешает Кирьяна Егорыча Бим. Пусть играются. Улю-лю! Мы что, против? – и изобразил из лица добрую рожу.

Мир. Тишина, сиди и радуйся.

И тут вдруг Бим контрастно вскипает, аж подскочил на стуле. Надоела ему архитектура и скульптура Мюниха, дети эти, пивная тягомотина, бесчувственные бабы. Рвётся на трибуну: проорать что-то близкое себе, щипательное.

– А у этого – то, у Клинова – балбес, блЪ! – Крикнул он на одном выдохе, – ему бы только пострелять, блин. В ружья – «пых»! …Ну, в четвёртом или пятом классе уже… пора бы… а этот… Ну, блЪ!

Бумага не передаёт интонаций. Аудиокнига не справилась бы с особенным раздражением лица – экрана нет – и выпендрёжем бимовского голоса.

Щеголеватый человечек в формёнке сворачивает зонты за столиком товарищей. На быструю просьбу «цвай вайс бир, hерр, битте!», почти не заставив себя ждать, приносит бокалы с холодным пивом. И снова заученно и спокойно продолжает свинчивать гайки зонтов за соседними столами. Он, не удостаивает лишним вниманием русских мимопроходцев, ненадолгозаходцев, проходимцев ещё не испорченных, то есть не наученных грамоте настоящих, конченых уже проходимцев. Словом, не герои они, шансов нет, и звать их Два Никака.

– Грамотно поступает, смотри. Почуял, что солнышко в тени, то есть тень за …солнце за крыши зашло и, блин, убирает, – комментирует действия официанта Порфирий на уровне поющего мир чукчи.

– А знаешь, я вот про это скажу, блин, скажу про закругления… – говорит Бим. Закругления не давали ему покоя с тех пор, как он недавно о них запнулся.

– Какие закругления?

– Ну, вот закругления бордюра. Цельные. Не видел, что ли? Только что проходили. Я ещё ногу отбил.

– Ногу заметил, остального не догадываюсь.

– …Вот у меня же это, обе жёны…

– …пушки заряжёны…

– …заряжёны, ха, ха! – Бим как в кино про эффект бабочки окунулся в прошлое и начал настолько издалека, что даже не понять истоков, не говоря уж про цель:

«У меня первая – Двадцать Седьмой, а вторая Сорокошерстка. …А Двадцать Седьмая кручее, шибко кручее… Ну под Елисеем хранилища все эти, …а Двадцать Седьмая – просто веретёшки там. Веретёшки, ну, которые ураном вращают. Тоже под землей. Это коротко я. Сверху ма-аленькое, а под землей – ВСЁ! – На ВСЁ Бим сделал страшную рожу. – Ну и это. …А это всё Средмаш. А этот Средмаш, значит, это pisdez!!! Снабжение у них …ну называется ЗАТО: закРытый администРативный теРРоритоРиальный ооокРуг. (Бим еле выговаривает все эти сложные слова с множеством „р“ и нечаянно добавил террору). Нет! Нет террора, мать его, нет ЗАТО! и на картах нету ЗАТО. Советский Союз и всё! ЗАТО. …Нету его на картах. Просто. (Бим повторяет фразы не просто так, он в это время додумывает следующую). – И Лысогорск – сорок шесть нету, Лысогорск – двадцать семь и этого нету, и всё просто нету и всё. (Вот видите!) – …Да ты это всё сам знаешь, ну если ты не враг. …Да ты не враг… И не шпион? Ну сознайся, что ты не шпионишь, но охота пошпионить. Ну, для развлечения как бы. Жизнь-то скушнАя».