Анатолий Малкин - Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

У генералиссимуса не было излишеств, не было уюта, не было красоты – видимо, хозяин ценил только то, что мог использовать.

Я видел, что у Троли сразу загорелись глаза, едва только Володя провел нас по своим владениям. Поздно вечером, после того как он здорово принял на грудь, она начала уговаривать его разрешить нам провести на кровати Сталина одну ночь.

Всем известно, что, если в женщину вселяется бес желания, ее остановить невозможно. Или уступить, или убить – других вариантов обычно не бывает, – поэтому Володя сдался.

Кровать вождя тоже оказалась без особых излишеств – обычная узкая кровать, с металлической, обвисшей уже сеткой. Когда после любовных утех я поднялся с кровати и подошел к окну, мне вдруг показалось, что в свете почти нависшей над этим домом луны я вдруг представил себе усатого лежащим на моем месте – увидел его совершенно отчетливо, вплоть до желтых, натоптанных ступней и кривых больших пальцев – а еще увидел лавину черных волос, рассыпавшихся по подушке, арки женских ног, которые высоко вздымались, с обеих сторон тела. И даже услышал его гортанный голос:

– Боже, спасибо тебе, боже. Нина, Нина, Нина.

В простых солдатских кальсонах, с длинными завязочками у щиколоток и на вороте полотняной рубахи, занимался любовью он, великий и ужасный.

– Интересно, стеснялся ли он в такой момент, что немного сухорук и очень рябой, что невысок ростом, что у него не слишком красивые зубы и прокуренное дыхание? Или ему было наплевать на то, что думают о нем другие? Хотел ли он, чтобы его любили или чувства его не трогали? Может, мы зря думаем про злодеев, что они не совсем человеки?

Наутро Володя, не простив Троле, что она воспользовалась его вчерашней слабостью, отправил нас восвояси.

Через месяц он погиб – в этом доме, пропитанном черными желаниями хозяина, стоял у окна над высоким обрывом и вдруг упал вниз.

В транзитной зоне тбилисского аэропорта было пустынно и холодно – отопления, ввиду южного климата, видимо, не полагалось, а между тем, из щелей в рамах здорово дуло. Я нацепил на себя все, что привез в походной сумке, и начал устраивать лежбище подальше от окон и дверей, но тут неожиданно ожил айфон. Мелодией из любимого «Кин-дза-дзы» он сообщил мне про эсэмэску от Оли-Оленьки.

«Григорий Ильич, вы прилетели? Я вас потеряла, вы где?» – писала она.

«Сижу на полу и очень мерзну».

«Как? Почему?»

«Милая Оленька, меня не пустили».

«За что?»

И дальше мы смешно общались: я ей описал свою борьбу с пограничниками, а она эсэмэской обругала Егора, который засунул ее на бакинский рейс.

«Видимо, боялся, что я вас умыкну».

«А вы не собирались?»

Пока я смеялся, она написала, что в Баку была нелетная погода, но она очень рада, что мы встретились в Москве, потому что она меня…

И в этот момент вдруг звякнуло какое-то железо в трубке, возник мужской голос, который равнодушно сообщил по-грузински:

– Абонент недоступен, перезвоните позже.

Я снова потерял ее.

Только удивился, что так расстроился из-за этого, как меня начали депортировать. Грузинские фуражки за это время, видимо, разузнали и про меня, и про Акакия, и про похороны: Тбилиси – город не самый большой, у них там все или родственники, или живут на соседней улице – поэтому лица погранцов приобрели наконец обычное для грузин приветливое выражение. Они очень сокрушались, что так все неловко вышло, и сожалели, что не могут ничего изменить – этим нынешние парни очень отличались от наших, советских грузин – те могли все и всегда.

Самолет поднялся в воздух, когда уже стемнело. Над храмом Святого Давида и горой Мтацминда уже взошла изрытая оспинами кратеров, плоская, как блин, и совсем близкая луна. Город будто и не терял своего Акакия, как ни в чем не бывало, беззаботно искрился россыпями веселых огней, а потом даже начал выбрасывать в небо сверкающие разрывы разноцветных фейерверков.

– Нельзя на них сердиться – сегодня же день независимости. Мертвое – мертвым, а живое – живым. – Акакий сидел рядом на соседнем кресле и тоже смотрел в иллюминатор.

– Ака, ты как здесь очутился?

– Гриш, ты хоть и спишь, но соображать-то нужно.

– Ну и кто ты тогда?

– Дух, Гриша. Обычный, нормальный дух.

– Ты со мной попрощаться пришел?

Ака промолчал.

– Хочешь сказать, что скоро встретимся?

– Хочу сказать, что смерть, она старая и слепая – может и мимо пройти.

– А как там?

– Пока не знаю. Я ведь еще здесь. Туда долго идти.

– Ты со мной до Москвы?

– Не могу, мне из Грузии нельзя исчезать.

– Жалко. Прости меня, Ака.

– Прощай, Гриша.

Он исчез. Я посмотрел в темноту за стеклом, подумал и перекрестил ее троекратно. В самолете тоже было темно, как и за бортом, и если бы не россыпь крохотных глазков экстренного вызова да басовитый звук моторов, нельзя было бы и представить, что мы движемся куда-то с бешеной скоростью, – так плавно и безо всякой тряски скользила по воздуху тяжелая пузатая машина.

Забавляясь, я начал было выдумывать, что, пока ночь, пилоты остановили самолет и сделали привал в воздухе до утра, чтобы, когда рассветет, двинуть самолет в правильную сторону. Но темнота скоро меня сморила, и я опять очутился в объятиях Морфея.

Мой друг и великий сомнолог Константин так и не смог объяснить мне, из чего, собственно, получаются сновидения. Понятно, что в них присутствует опыт дневной жизни, понятно, что неожиданные события провоцируют активацию глубинных структур мозга и каким-то образом подключают подкорку, – но почему из этого получается кино, которое мы смотрим по ночам и особенно под утро, почему кино это иногда сигналит нам о чем-то таком, чего следует ожидать с замиранием сердца, – Костя пока не знал.

Откуда-то из тех самых глубин, про которые он пытался мне объяснить, снова появился усатый вождь. Нагло улыбнувшись в усы, он потащил на кровать Тролю, чтобы заняться с ней любовью.

Но почему генералиссимус, который помер, когда мне было всего-то чуть, вдруг ожил в моем сне, начал дышать со мной одним воздухом и спать с моей женщиной, правда, при этом называя ее Ниной? – отгадки не было. – Неужели наша легкомысленная страсть на принадлежавшей ему кровати пробудила его усталый дух? Неужели сон сигналил мне, что тогда рябой каким-то образом проник в меня? Или это значило, что во мне такой же страх сидел перед женщинами, как и у него? Только подчинить он их так и не смог. Потому что не знал, как сделать их счастливыми.

А может, в сон рябой приходил сообщить, что вокруг меня одни предатели, и они не только лабораторию, но всю мою жизнь переломают?

А тогда зачем Акакий приходил? Неужели из-за того, что я вспомнил о нем, только когда мне стало плохо и страшно? – ничего путного в голову не пришло, я открыл глаза, и тут на меня что-то нашло.