Анатолий Малкин - Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

– Подожди, может, она вернется?

– Нет, теперь, кажется, это насовсем.

– Слушай, приезжай ко мне.

– Сейчас не могу.

– Ака, звони сразу, если что.

– Хорошо, Гриша.

И я снова остался один. Ака, такой уж тонкач, каждую маленькую нотку слышит обычно, а тут даже не спросил, зачем звонил. Свое горе всегда горче, своя боль – больнее.

Уход жены, как известно, дело житейское, но Нана была с другом еще со школы, за двадцать пять лет, казалось, проросла в него, знала до последней косточки, и вот, когда выдали дочку замуж, взяла и развалила общую жизнь в черепки.

Столько времени терпела, мучилась, копила обиды? Понять невозможно.

Я вдруг вспомнил последнюю нашу встречу на даче Кости. Завернутый в красную простыню, словно в тогу римского сенатора, он возвышался над разомлевшей после бани и уже крепко принявшей компанией, возглашая тост за отсутствующих дам.

– Они гораздо лучше нас, – говорил он трагическим голосом.

– Лучше, намного лучше, – в тон ему подтягивал наш нестройный пьяненький хор.

– Алкаши, я вам ответственно заявляю, что создания эти – несомненный венец природы. Вы видели их тело?

– Да, тело у них – это невозможная красота, – восхищенно бормотала компания, припоминая разное.

– А ноги?

– Ой, правда, ноги у них такие бывают, что можно умереть, – голоса просто таяли от восторга.

– Дураки и тупицы! Это удивительно – они ходят вертикально и могут рожать, и головка плода проходит там, где нужно.

– Золотые слова, на самом деле – это фантастика. – Наш хор, почти в экстазе, пел.

– Скопище извращенцев! – Костя поднял стопку вверх и закончил тост. – Давайте выпьем, чтобы они всегда были с нами и чтобы нам с ними повезло.

В нашей компании Акакий тогда был самым трезвым и к словам Кости отнесся очень серьезно.

– А вы знаете, у волков все совсем не так, – вдруг произнес он очень отчетливо, но продолжить, конечно, не смог, потому что все начали хохотать как сумасшедшие, а потом с дикими криками голышом ринулись к мосткам, и дальше, в прорубь, в черную, истекающую белым паром, кипящую от холода крещенскую воду.

Остались за столом только Ака, ошеломленный реакцией на свои слова, и мы с Костей, который под аккомпанемент разбойничьих криков с реки вдруг добавил, совершенно трезвым голосом:

– Это так редко бывает, чтобы с ними повезло, – что-то очень больное не позволяло ему остановиться, – как человеки многие женщины сильно не дотягивают до совершенства своего тела, но почему-то считают себя вправе быть безжалостными и беспощадными. – Мы молча выпили и каждый погрузился в свои мысли о том, чего не удавалось избежать.

Город стремительно кутался в густые сиреневые сумерки, на балконе становилось прохладно, оголодавшие комары натужно гудели где-то внизу, пытаясь дотянуть до высотного этажа. Окна вокруг вспыхивали одно за другим, быстро заполняя квадраты стеклянного кроссворда, посвященного загадкам семейной жизни. Наступала ночь, одна из ста восьмидесяти, назначенных мне вконец скурвившейся судьбой, поэтому сна не было ни в одном глазу. Жалко себя было очень, так нестерпимо жалко, что даже поплакал немного, и вдруг очутился в какой-то сплошной черноте, которая затягивала меня в свою глубину.

А потом черный занавес словно распахнулся, и я оказался на невероятно пустынном Ваганьковском, прямо на центральной аллее, и на всех памятниках вместо фотографий были вделаны экраны, с которых смотрели и провожали меня взглядами те, кто лежал там. Я здорово перепугался от того, что происходило что-то необратимое, и даже захотел проснуться – что это за сны такие, где картинки как в кино?

И тут же оказался рядом с шеренгами истово отбивающих поклоны мусульман, рядом с Катькой в туче брызг, танцующей на хвосте, посреди бассейна, в толпе глухонемых, в окружении их порхающих, словно крылья птиц, рук и глаз, покрасневших от слез.

А потом пришли волки – он и она.

Он был матерый с огромной, почти что бычьей головой и прозрачными, светящимися изнутри глазами. Она – невероятного белого цвета. При свете луны ее шелковистая шерсть отливала голубым.

Я вполне понимал ее парня – мог бы и сам в нее влюбиться, если бы был волком. Они подняли головы к небу, и протяжный вой из двух красиво сплетенных между собой голосов полетел в небо. Это был древний язык, состоящий не из слов, а из сгустков желаний и чувств, от звуков которых кожу стягивало странным холодом, а сердце ныло, не успокаиваясь. Волки явно предупреждали меня о чем-то, и мне пришлось проснуться, на этот раз по-настоящему.

На столе стонал телефон. С вечера поставил его на виброзвонок, и он, уткнувшись в медную подставку лампы, резонировал с ней практически в тон волчьей песне.

– Это Гриша?

– Да. Кто это?

– Не важно, вы меня не знаете, я из Тбилиси вам звоню.

– Что случилось?

– Простите меня за эту весть – Акакий умер.

– Что! Как? Когда?

– Вчера, поздно вечером. Вы приедете?

– Конечно! Постараюсь сегодня.

– Спасибо вам.

Прямой рейс в Тбилиси теперь не такая проблема, как два года назад, когда на юбилей свадьбы Аки и Наны пришлось почти сутки добираться аж через Баку. Перед регистрацией оставалось еще время, я зашел в ирландский паб, взял кофе и полста грамм коньяку, чтобы помянуть друга. Все-таки умереть с горя по потерянной любви мог только настоящий мужик или настоящий волк – они без любимой жить не могли.

Женский голос – сначала на ровном, словно магнитная лента, стерильном и скучном русском, а потом на том языке, который в Шереметьево считают английским, – откуда-то сверху сообщил, что мой рейс задерживается. Образовалось пространство для прощания, можно было не спешить, и я, разглядывая, как за тонким стеклом покачивается тягучая темно-красная жидкость, вспоминал тот коньяк, который, кроме чачи, привозил с собой Ака и очень им гордился – в плане всего грузинского, друг мой был страшный патриот. И был прав – по цвету и по вкусу грузинское питье было совсем не хуже французского, что подавали в заведении аэропорта.

Акакий, в отношении всяких брендов-шмендов, был человеком натуральным и совершенно от них не зависел. Жизнью жил, какой хотел и какую понимал, с женщиной, которую любил, мечтал почаще встречаться с волками – остальное, в смысле быта, званий и удобств, его не интересовало.

Так жить и так чувствовать могут очень немногие.

В том театре странные актеры, немного похожие ухватками на коал, играли именно про это. Они-то знали, каково это быть особенным в нашем мире, который ценит только стандартное и признает одинаковое.

Вот за этими воспоминаниями о своем внезапно ушедшем друге я и не заметил, как в полутемном зале образовалась Оля-Оленька. Когда двинулся к бару за добавкой, вдруг углядел ее за самым дальним столиком.