Анатолий Малкин - Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)

Натура у меня, надо сказать, совсем не художественная, но, наверное, такое может приключиться с каждым, во всяком случае, в голове моей первый раз в жизни вдруг начали складываться стихотворные строчки – я долбил по клавиатуре телефона, пока не записал все, что видел и слышал внутри себя, записал без поправок, сразу в окончательной форме, а когда перечитал, был поражен, потому что не понимал, откуда оно у меня взялось.

Это была хорошая эпитафия. Акакию она бы понравилась.

Ничто не остается безнаказанным в этом мире – так, еще со школы, я предпочитал думать про второй закон термодинамики. Не успел я закончить свой поэтический подвиг, как самолет вдруг швырнуло в какую-то бездонную яму, и так глубоко, что, казалось, дыхание вот-вот закончится, а когда он, изнывая крупной дрожью, вынырнул снова, можно было видеть, как взлетели в воздух стаканы, выплескивая красивые длинные струи томатного сока.

Потом и звук прорезался:

– Зона турбулентности! Всем пристегнуться!

Самолет, словно в лихорадке, проплясал весь остаток пути до Шереметьево, но даже зацепив колесами полосу, так и не смог сразу остановиться. Он скакнул вверх, колесо под крылом слева взорвалось, словно огромная хлопушка, потом закружился, как игрушечный, и все скользил и скользил куда-то, пока бетон не закончился и нос самолета не воткнулся в большую кучу песка.

И вот когда настежь распахнулись двери запасных выходов, зашипели, словно растревоженные кобры, надувные трапы, в салон вполз тяжелый запах мокрой травы и горелого керосина, вдруг, в полный голос, разорался телефон:

«Мама, мама, что я буду делать? Мама, мама, как я буду жить? Ку-у-у-у. У меня нет теплого пальтишки, у меня нет нижнего белья, ы-ы-ы-ы-ы-ку-у-у…»

Пока я отыскивал его под креслом, он не переставал вопить, не замолкая ни на секунду, и все пассажиры вокруг вдруг начали хохотать, начали обниматься, целоваться, пожимать друг другу руки и звонить домой – а я читал то, что написала моя Оля-Оленька:

«Привет! Наконец телефон зарядился. Я погуляла по городу – здесь так здорово, тут праздник. Вы долетели?»

Ответить я не успел, потому что рванувшие на свободу пассажиры просто вынесли меня наружу, телефон выпорхнул серебряной птичкой из пальцев и улетел в хлябь, под колеса самолета, а я по аварийному желобу добрался до спасателей.

Дома оказался уже утром и нашел там огромные перемены – около подъезда бегало много деловитого вида крепких парней, лифты были оккупированы под перевозку роялей и прочих шкафов, так что место в кабине мне нашлось не сразу. На соседской двери было укреплено грозное предупреждение, что квартира охраняется, а в ее центре сверкала золотая табличка, украшенная гордым: Г. И. РОСТОВ.

Собственные инициалы и фамилия на чужой двери привели меня в такое недоумение, что я просто застыл на пороге. После путешествия по летному полю сумка моя была совершенно измочалена, через прореху сбоку выглядывало запасное белье и торчал кусок траурной ленты, которую я успел заказать перед полетом в Тбилиси. На ленте виднелись два слова:

– «Дорогому Акакию» – на этом месте текст обрывался и остальная часть, похоже, погибла на летном поле.

Был я небрит и вид имел такой изжеванный, что даже не удивился, когда соседская дверь распахнулась и изнутри полезли быкастого вида люди в черных костюмах, а из-за их спин явился упитанный человек в длинном, до пят, бархатном халате и с головой, навсегда ушедшей в плечи – казалось, что подбородок у него лежит прямо на груди.

Выручил меня паспорт и билет на самолет – люди в черном, мгновенно обстучав меня со всех сторон, вытащили их из карманов. Оттуда же они добыли и ключ от квартиры, которую мгновенно вскрыли, осмотрели и вынесли хозяину договор на аренду квартиры, мое удостоверение члена президентского совета по науке, диплом лауреата Госпремии, которую я получил два года назад за Катькины успехи, и даже пропуск в соседний бассейн.

Хозяин жизни и квартиры напротив, осмотрел документы холодными, прозрачными, как стекло, глазами, сличил фотографии с моей физиономией и очень удивился, увидев фамилию.

– Ростов?

– Григорий Ильич…

– Надо же! Геннадий Иванович, – буркнул он в ответ, и, возвращая документы, добавил еще что-то неразборчивое, но, видимо, доброжелательное, потому что меня перестали прижимать к стене. Кивнул мне небрежно на прощание и исчез вместе с халдеями в своих хоромах.

Ощущения от встречи остались самые что ни на есть гнусные. Что-то явно сгущалось вокруг меня.

– Может, ожившее вдруг воспоминание про древний алгоритм было тайной кнопкой в мозгу, и с ночи в нем пошел необратимый процесс? То есть я сам себя начал программировать на уничтожение? А может, наоборот, невидимая радиация начала истекать из моих знающих о неизбежном клеток, и я стал опасен для окружающих? И каждое мое появление где-либо, или встреча, или даже мысль о чем-нибудь тут же провоцирует начало разрушения?

Весь архив телефонных номеров погиб в аэродромной грязи, компьютер чинили уже вторую неделю и все обещали вернуть – пришлось вытащить из глубины стола старые записные книжки. Похвалив себя за правильную плюшкинскую привычку не выбрасывать ничего полезного, отыскал в них телефон докторши.

В поликлинику эту был определен по знакомству – заведение принадлежало богатому министерству и, как водится, обросло блатным контингентом. Бывал я там не часто, но Людмилу Марковну, рыжеволосую женщину, с ласковым, настойчивым взглядом, всегда поздравлял по праздникам, напоминая о себе – хотя не вполне понимал зачем.

Меня помнили. В меру пошутили над обычной мужской мнительностью, выдали докторский белый халат, обходя очереди, завели куда надо и проверили все с головы до пят и обратно. Ничего плохого вроде бы не отыскали, попили со мной чайку со свежайшим киевским тортом и с пожеланиями всяческих благ отправили домой. Через день Людмила Марковна подняла меня рано утром и вытребовала к себе.

Момент объявления приговора страшен не только ощущением полной безысходности, а абсолютной в этот момент остановкой жизни. Каждый, кому случалось пережить подобное, может подтвердить, что тогда кончается дыхание, не бьется сердце, не видят глаза и кровь застывает в жилах.