Егор Киселев - Пригород мира

Кирилл был высоким худощавым мальчишкой, в сравнении с однокашниками он казался инопланетянином, был эрудирован и весел, и, казалось, разбирался во всем, что только могло заинтересовать школьника. Была в нем какая-то особенная искорка, какая-то харизма – он очень легко располагал к себе людей, и всем, кто хоть раз общался с ним, становилось ясно, что этот человек добьется всего, что только пожелает. Он легко влился в школьный коллектив и чувствовал себя в нем совершенно естественно, очень скоро во всех школьных компаниях его стали принимать как своего.

Больше всего Павла удивляло, что на авторитете Кирилла никак не сказался факт их общения. Павел ожидал, что это, по меньшей мере, вызовет негодование у его однокашников, но все случилось с точностью наоборот. Совершенно неожиданно Павел перестал быть изгоем, с ним начали здороваться одноклассники, да и некоторые товарищи с параллели. В своем классе он вдруг получил монополию на информацию о новичке, что на первых порах серьезно улучшило его позиции в обществе.

Впрочем, у всей этой истории была и оборотная сторона. Раньше Павел был изгоем, своего рода мучеником, и у него были стимулы и смыслы для инаковости и ненависти, теперь же он затерялся в тени Кирилла. Конечно, это могло открыть ему некоторые новые перспективы, однако Павел презирал всякого рода змеенышей, паразитирующих на чьей-либо славе. Иной раз Павла пронзала мысль, что ему нужно либо все, либо ничего, иной раз ему казалось, что он даже завидовал таланту своего нового друга. Он никак не мог взять в толк, почему все восхваляют и считают достоинством то, что Кирилл не похож на своих сверстников, ведь ровно те же черты у Павла будили в его товарищах только презрение и служили поводом для постоянной травли.

Хотя все эти мысли – плоды позднейших размышлений, во время же самих этих событий Павел ничего такого и не думал. Он был крайне удивлен и никак не мог привыкнуть к этим неожиданным переменам. Кирилл постепенно завоевывал расположение своих сверстников, его обаянию не могли противостоять даже учителя. Иногда бывало, что из-за его выступлений срывались целые уроки, но никто не протестовал, напротив, некоторые учителя заслушивались его речью настолько, что старались его не прерывать, как бы долго он ни говорил.

На какое-то время в жизни Павла стали появляться новые лица, которые видели в нем короткий путь к новичку. Павлу казалось, что Кирилл собрал вокруг себя всех активных людей школы, только ленивый, наверное, не присоединился к этому стихийному братанию на школьном поле боя. Но для Павла это братание обернулось неожиданным выходом из войны – его постепенно перестали замечать, ему вдруг стало нечему сопротивляться, мир про него окончательно забыл. В душе вдруг образовалось новое доселе неизвестное Павлу ощущение пустоты и бессмысленности. Это затишье, гарантом которого выступал Кирилл, иной раз было мучительнее его прошлой борьбы. Теперь с радара его повседневности исчезли даже враги. И это тотальное одиночество порождало в душе новые противоречия; теперь стало совсем не понятно, где добро, а где зло.

В то время Павел, конечно, не мог еще спокойно обо всем этом рассуждать, поначалу даже не мог найти подходящих слов, все мучился каким-то неопределенным ноющим чувством, будто что-то в его жизни не так. Это новое чувство Павел пытался скрывать от любого постороннего взгляда, на людях старался вести себя подстать настроению коллектива. Иной раз ему даже казалось, будто еще чуть-чуть, и он сам поверит, что все хорошо. Но все его попытки, в конце концов, приводили лишь к бессонным размышлениям. В остальное время он делал вид, что помогал Кириллу социализироваться, хотя и сам прекрасно понимал, что его помощь не требовалась.

Поначалу Павел проводил много времени в разговорах с Кириллом, но у Павла оставалось стойкое чувство, что в этом их общении не было решительно ничего общего. Какое-то время Павел даже начал строить планы объяснений, но все его начинания оказывались тщетными, новое общество, как полагал Павел, основательно убедило Кирилла в собственной исключительности и непогрешимости. Он всегда был на шаг впереди всей жизни, Павел же всякий раз выпадал из контекста, что его ужасно раздражало.

По ночам Павлу не давал уснуть совсем уж смешной парадокс, ему катастрофически не хватает внимания в обществе, где он еще несколько месяцев назад стремился занимать как можно меньше места. Но Павел не знал ни одного способа, каким он мог бы привлечь к себе сверстников, поэтому решил действовать от противного, что, к его вящему сожалению, никакого эффекта не возымело. Его молчаливое прощание никем замечено не было. Но если честно, сам Павел так до конца и не знал, чего же он на самом деле хотел от этого коллектива. Зато прекрасно понимал, чего ему решительно не хотелось. И всякий раз, когда у Павла спрашивали, почему Кирилл не пришел на уроки, Павел раздражался и отвечал, что он ему не сторож.

Сознание Павла в этот период металось из крайности в крайность, а он тщетно пытался найти середину между своими желаниями и «трезвыми мыслями», как он их называл. И хотя и желания, и мысли на самом деле были вполне бредовыми, все же они вызывали нешуточные страсти в его душе. Павлу не нравились те выводы, к которым он приходил, размышляя над своим «стратегическим положением», но в то же самое время желания казались совершенно уж невыполнимыми. И какими бы привлекательными ни были его грезы, в один момент он твердо решил следовать только голосу разума. Правда, этот выбор был обусловлен еще и тем, что юность относится к разуму как к последнему откровению, она еще не видит всей тяжести разумного сомнения. Этим по существу зрелый разум и отличается от разума школьного, он недоверчив, даже скептичен и основывается на тотальной критике суждений.

Это противоречие в душе Павла становилось только сильнее год от года. Если вначале оно, может быть, еще носило оттенок игры с самим собой, в дальнейшем этот спор, в котором я начал принимать самое активное участие, сделал Павла занудой и окончательно закрепил на мачте его корабля флаг рассудочности. Иной раз он хватался за свою способность суждений, как утопающий за тростинку, впрочем, Павел был уверен в отсутствии какой-нибудь серьезной альтернативы разуму.

А с другой стороны, Вы, дорогой мой друг, можете ли сказать, что лучше: изводить себя сомнительными надеждами на счастье или же быть прагматиком и твердо стоять на земле? Конечно, Павлу с его извечным пессимизмом проще было выбрать путь бескомпромиссного расчета, но при этом он всегда оставался голодным и страдал от собственного неделания. В какой-то момент он твердо уверился в мысли, будто счастье состоит только в отсутствии страданий, в атараксии, хотя в душе осталось мучительное сомнение, что подобное счастье сделает жизнь пресной. Правда, Павел еще не мог понять, что разум не способен дать ему то, что он так настойчиво искал, разум не может достичь подлинного бытия, он всегда таит в себе опасность растворения, потери конкретности, поскольку все пытается подвести под гребенку всеобщности и необходимости. Бытие обостряется в чувствах, здесь проявляется предельная конкретность присутствия, а мысль все стремится свести к абстрактной неразличимости. Впрочем, школьный разум, увы, не мог всего этого объять.