Владимир Коркин (Миронюк) - Взломанная вертикаль

Сердце её по каменеющим жилам толкнуло стынущую каплю крови. Пробудилась внезапно быстрая мысль. И припомнила тяжёлая птица всё-всё. Стая их в предавние времена опустилась на отдых в долину. Она, только что приняв обряд взрослой птицы, открылась вождю стаи, что полюбила Великое Дерево, чьи ветви так ласковы и упруги.

– Летите без меня, – молвила птица вождю. – Я не могу стать деревцем, но и покинуть Великое Дерево мне невмочь. Он нежно так гладил мои перья…

Долго увещевал птицу юную стаи вождь. Он сам мечтал стать её повелителем полновластным, надоела ему старая АР. Но тверда была в слове юная.

– Быть по-твоему, – захрипел обозлённый вожак. – Оставайся, коль хочешь в долине. – Сам взмахнул в гневе тронным пером, и упала Птица на землю Камнем.

Про это она никогда не рассказывала ни одному живому камню, хранила свою тайну. Птица-камень любила Великое Дерево. И об этом даже сейчас, когда стала стара и морщиниста, не хотела ни с кем делиться. Её великий вождь был не жив. Она всё же верила, что, быть может, когда-нибудь да забьется в нём тяжёлое каменное сердце. Но годы шли, а сердце так и не застучало. Не застучало. И всё больше тлел камень, и всё больше старела птица.

И они увидели эту чудо-птицу. Рядом с ней лежало окаменевшее дерево. На три четверти это был истинно камень, только у основания можно было разглядеть волокна, в которых застыли нити каменные. На том участке и прослеживалось, как дерево превращалось в камень. Окаменелую часть ствола тоже доконали годы: легкий удар туристских топориков расколол небольшой кусок загадочного ствола. И тогда средь камня увидели люди длинные трухлявые жилы древнего дерева, возможно познавшего тайну гибели Атлантиды. Пахли те жилы миллионами канувших в вечность лет.

Долго не стихали разговоры об удивительной птице-камне, будто стерегущей от веяния Времени тело окаменевшего некогда исполинского дерева. Никто не хотел первым уходить отсюда. Так велико было очарование соседства каменной птицы с останками окаменевшего дерева. Сделать шаг прочь, значило расстаться с первозданной красотой гор, с их бесконечными цепями, кутающих головы – вершины в облака, с лучащимися на солнце островками снега и не тающими ледниками. Навсегда пленилось сердце Виссариона голубыми глазами карстовых озёр. Все это вечность. ВЕЧНОСТЬ. И всем думалось, что сюда непременно придут другие люди, и они тоже будут думать о вечности, о прошлом, о быстротечности Времени, обо всём сущем думать проникновенно. Для этого надо заглянуть вглубь себя, своего мировосприятия, понять мир людей и Природы. Тогда, быть может, удастся заглянуть в неоглядную даль будущего и почувствовать, что люди тоже вечны.

Швыряет пассажиров вездехода из стороны в сторону, в щели брезентового верха проникает настырный ветер. Стражин уткнул нос в тёплый шарф. Теперь мысли то возвращаются домой к своей семье, то к редакции областной газеты «Правда Ироши», в которой он работает не один год, то опять в далёкий Сетард. С особой остротой всплывали подробности того печального дня, когда сообщение бухгалтерши о кончине бабы Вари вывело из душевного равновесия почти всех газетчиков. Решили устроить похороны вскладчину. Журналисты подходили к Зое Порфирьевне и она в четко разграфлённой сетке против каждой фамилии ставила галочку и помечала, сколько кто сдаёт рублей. Падали на стол синие пятерки, зеленые трёшки, даже червонцы. Осенним жухлым листом опустился один рубль.

– Мертвой много денег не надо, – бросил походя весельчак Рантов и побыстрее ретировался из приёмной.

Всем стало страшно неловко, словно на их глазах свершилось святотатство. Что сказать Вальке? Все знали, что он вереницу лет проработал в редакции с бабой Варей. Это журналист, которого при каждом удобном случае поощряло газетное начальство. Фотомастер, чьи работы с успехом экспонировались на малых и больших республиканских выставках. Хохмач и задира. Но ведь облохматило его душу проросшее невесть как зерно сорной травы, зерно равнодушия, зерно людской пагубы.

– В этом весь Валька Рантов, – скажет кто-то из ребят, когда за ним с визгом захлопнется покоробленная дверь.

– Руки ему больше не подам, – буркнул Стражин.

А Танька Басова, литсотрудник без году неделя, выложила пятёрку и убежала оплакивать бабу Варю. «Девчонка в восемнадцатилетней послешкольной юбке», – подзуживал её Рантов. Восемнадцатилетняя ревела по-девчоночьи громко и горько, закрывшись в старом чулане, где хранились подшивки газет и куда частенько бегал гонять мышей редакционный кот Йоська. Танька плакала, а он мурлыкал, то ли успокаивая её, то ли по-своему сочувствуя. Они, животные, тоже кое-что соображают. Через неделю место бабы Вари заняла другая машинистка. Молодая, но понятливая, как баба Варя. Она только долго не могла уяснить, почему ей неохотно дают печатать рукописи. Так ведь она сидела за столиком бабы Вари, за её старенькой «Олимпией». Новенькая не умела так щуриться на солнце, и так запахиваться зимой в платок, как это делала Степановна. Разве кто другой заменит её? Милую, всё отлично понимающую, рассудительную и спокойную женщину, кто? Но девчонка со смыслом, шустрее Зинки. Когда ей приносят очерк, она говорит:

– Прямо-честно скажу, нравится. Толково, дак много, опять урежут. Сам не сократишь?..

Если материал средненький, серый, она тихонько так:

– Прямо-честно скажу, через строчку цифра на цифре, через пару строк все проценты. Что-нибудь другое отпечатаем?

Да, время, время, время. Разве за ним уследишь? Год как не работает в редакции Танька Басова. Не скоро она станет акулой журналистики, зато давно настоящий человек. Приехала в Сетард на каникулы, в университете – знай наших! – и сразу в приёмную, где сиживала за «Олимпией» баба Варя. Тут старая нередко вразумляла «чадо непутёвое»:

– Таньк, а Таньк, в кого ты выросла такое чадо непутёвое? Опять «Тяп – ляп» по тебе скучает.

– Что уж вы такого обо мне мнения, баба Варя? Мобыть, я вырасту в акулу журналистики.

– Ишь, ты, тогда туши свет. Однако, поищи сперва ветер в поле.

– Лады, баб Варь, уже ищу.

Отчего-то рваный ход тягача, когда скорость на непредсказуемо капризной тундровой трассе то у предела высшей черты, то резко гасится, способствовал, как противопоставление, что ли, воскрешению из глубины сознания плавного бега теплохода «Омик». Он много лет назад уносил Виссариона из Сетарда. Кажется, совсем недавно набегала на сказочно белый борт некрутая волна. В лучах прячущегося за зубцами гор солнышка, менялась окраска молочно-снеговых шапок вершин. От алого с проблеском желтизны, до цвета осеннего медно-красного кленового листа. Затем пролился серо-свинцовый. А позже синие и фиолетовые мазки погрузили реку и все окрест в кобальтовый колодец – такой непроглядно тёмный. Стражину тогда подумалось, что это словно сюрреалистическая картина жизни человека. А сейчас, в вездеходе, он вновь и вновь возвращался к прощанию с Леной на горе Райской. Тогда, по дороге к спуску с горы, баба Варя сказала ему с хитринкой: