Владимир Коркин (Миронюк) - Взломанная вертикаль

Прижав к груди дочь, брела, спотыкаясь, к близким чумам женщина в ободранной парке. Страшный огонь жёг тело матери Лены, в голове женщины перепутались мысли, ей хотелось в тепло, чтобы отогреть озябшую дочь, накормить её горячей пищей и забыться сладким сном. Старый шаман хотел преградить дорогу незнакомке, выпроводить нищенку вон, заорать на неё. Что-то сдержало его, заставило отступить назад. Видно, ещё теплилось сочувствие в его иссохшей груди. Возможно, понял, каков дальний путь преодолела эта незваная гостья с маленькой девочкой. Откинув полог чума, женщина упала в обморок.

– О, я*ерв – хозяин земли, о пэдара ерв – хозяин леса! – завопил шаман. – Почему пламя костра извивалось сучком, когда в моё жилище ворвалась оборванка с девчонкой? Если вместе с ними пришли злые духи, то пусть все гости покинут моё жилище.

Внезапно пыхнул костер, недра его выстрелили угольками. Шипя, опустились горячие красные точки на мокрую одежду, на чёрные косы распростертой на шкурах женщины. Захныкала Лена. Взвыл старый шаман, всем телом задёргался над женской паркой. Еще бы, поверье гласит: даже попадание искр из очага на голову женщины наверняка приведёт к какой-то беде. А только что вырвался целый сноп и нимбом опустился на голову незнакомки. Загалдело переполошенное шаманом его семейство. Когда мать Лены пришла в себя, рядом с ней была одна дочь, еле трепетал костёр. Отбросила легкий полог: нет ни души, ни её оленьей упряжки. Себе шаман взял, в обмен на оставленный чум, и прочь подался со всем своим семейством и своими людьми и оленьим стадом. Постанывая от ломоты в теле, жжения в груди, женщина занесла в жилище торбу с едой, развязала мешок, достав из него завернутые в холст вяленое мясо, рыбу и чёрствый хлеб, подбросила оставшийся сухостой в костёр. Ей-то огонь ни к чему, сама горит, как пламя, лишь бы уснувшей дочке было тепло. Гудело в голове, всё путалось перед глазами: огонь костра, оленьи шкуры на земле, торба, спящая дочь. Отчего-то она даже не могла вспомнить её имя.

Спустя несколько дней, как пропал с зимней стоянки шаман с семьей, этот одинокий чум повстречал на своём пути доктор из райцентра, объезжавший с помощниками дальние оленеводческие бригады. Войдя в чум, он отшатнулся: в обнимку с окоченевшим трупом женщины спал ребёнок. Девочку на время приютила медсестра. А через какое-то время, узнав трагическую историю найдёныша, девочку удочерили сострадательные Поджидаевы. Они работали на здешней метеостанции, ожидали замену, готовясь к отъезду в Новохолмск. Так у девчушки, нареченною Леной, появились мама и папа, старшая сестра и даже бабушка. Такая большая семья.

Самое черствое сердце мог растопить рассказ Лены. Что говорить о молодом журналисте! Ледок недоговоренности, умолчания каких-то эпизодов своей жизни, обычно сковывающий отношения между незнакомыми на первых порах людьми, растаял. Виссарион в свою очередь с многими презабавными деталями посвятил девушку в редакционные мини-секреты. Лена первой протянула ему маленькую тёплую ладошку и молвила, когда он легонько стиснул её пальцы:

– Я рада, что познакомилась с тобой. Мне тут порой было нехорошо, особенно зимой. С мамой и отцом много не поболтаешь, а общения с другими людьми почти ноль. Потому, наверное, стала такой болтушкой, хочется с кем-то выговориться. Знаешь, ветер, один ветер, казалось, жил на всем божьем свете. Все же я выросла в большом городе, скучаю по его улицам.

– Да, Лена, вы сами выбрали эту гору себе на жительство. Кому-то и тут надо работать. Избито, но так и есть.

– Н-да, жаль, что погостите у нас так мало. Баба Варя сказала, что ваш отряд сегодня пойдёт обратно, с горы – на землю.

В дверях вырос отец Лены:

– Друзья мои, помогите хозяйке собрать на стол. Чайник уже вспотел, давно заварка просится в чашки.

– Ой, папка, а Вася еще и не умывался, – хохотнула девушка. – Как наш кот Ефим.

– Дочка, ты лихачишь. Извиняйся!

– Еще чего, заступник неумывахи!

– Молодой человек, как это? – притворно изумился Поджидаев. Его брови поползли вверх, и худощавое костистое лицо оттого стало забавным, сродни театральной маске мима.

Стражин принял игру:

– Слушаюсь и повинуюсь. Удаляюсь, дабы окропить лицо целительной влагой горы Райской.

За завтраком гости упросили Алексея Игнатьевича пойти с ними на самую высшую точку горы Райской. Только он знал кратчайшую тропу к триангуляционному пункту. Время поджимало связистов: предстояло поспешить, чтобы составить черновые расчеты по установке ретранслятора, или дать свое заключение о нецелесообразности намеченного строительства. Еще надо вернуться на станцию, пообедать и, забрав вещи, успеть спуститься с горы по тросу, чтобы не опоздать к вечернему поезду в обратную дорогу. Вслед за хозяином станции гуськом шли путешественники. Рассеивался плотный утренний туман, островки которого таинственно колыхались, медленно распадались и таяли на глазах изумленных людей.

Долго нарастал этот шум. Он шёл из самых недр и был клокочущим и ревущим. Крепче прежнего цеплялись своими корнями деревья огромного леса за ставшую знойной почву. И в страхе все они, молодые и старые, спрашивали у самого старшего, их вождя: «Что это?»

– Не знаю, – печально отвечал мудрейший. – Я вырос в этой долине первым, сюда меня занёс южный ветер из благодатных мест, где, как много позже мне рассказывали птицы, страна покорителей пространства и времени – атлантов. Мы живём на краю их земли. А потом появились вы, наше племя зеленое, – кивнул он ветвями в сторону младших. – Многое помню я на своём веку. Хлестали нас ветры дикие, глодали наши листья звери жуткие, чешуей обросшие, вода океана топила нас. Так ведь, мудрые?

– Так, так, – зашелестели листвой ветви старых деревьев. – Так, так. Помним всё это мы.

– Гибло нас много, вырастало больше, – продолжил мудрейший. – Для зверя дикого плод наш горький, и убрались они восвояси. А ветер не страшен нам, жилы наши сильны, и вода не берет, крепки корни. Помню я, как появился ты, дубок – широколист, и как впервой зазеленела листвой молодая берёзка – белокожица, и как ёлочка – ежик проклюнулась у светлого родничка. Всякое помню. Но никогда ещё так не тряслась земля, никогда ещё не было шума такого, никогда ещё так не кружилась моя голова. Даже в тот день…

Притих лес, и было слышно, как падают слезы из глаз старого великана – вождя, большие, точно желуди дуба.

– Заросли пни тех уж сгинувших братьев. И десятая часть самых мудрых не вспомнит имён их. Даёт знать та история и поныне, все ещё ломит кости, и кора моя треснула, кое-где обломалась. Да, то был страшный день. Молнию можно ль представить без тучи? Она была устрашающа! С ревом молния пронеслась над лесом. И гибли те, кого хвост её с корнем вывернул. Потом внезапно взошла она вверх, и горе тем, над кем поднялась прямо в небо. Взошла, до корней обожгла наших прадедов, и, зловещая, скрылась в облаке. И страшусь с тех пор я лишь молнии той.