Алексей Сухих - Красная розочка. Рассказы и повести

– Мне сказали. Гена приходил утром.

– Ничего не знаю.

– А это, – Таня увидела клочки бумаги, которые мать не успела выкинуть со стола. – Зачем ты, мамочка. – Она опустилась на кровать и заплакала.

– Не плач, девочка, – присела к ней мать и обняла за плечи. – Он уехал, мы уедем. Было весело и хорошо. Он же совсем мальчик, а ты осенью выйдешь замуж…

– Никуда я не выйду! – сорвалась на крик Таня. – Не нужны мне твои женихи. Я Генку люблю. Учится пойду на геодезический. Ты уничтожила адрес. Такую тонкую ниточку. Так я сама найду этот отряд. Это не иголка. Весь Иссык-Куль переверну… А тебя сейчас видеть не могу.

И бросившись на кровать, Таня завернулась в одеяло наглухо.

Мы предполагаем, нами располагают. И не обязательно люди. Обстоятельства! Говорят, что нет в мире ничего случайного. Генка сумел выбраться к Тане только через три дня. Перед лагерем он остановился, перевёл дыхание и медленно пошёл по аллее к домику Тани. Редкому семнадцатилетнему ложились такие тяжести на мысли и сердце. Он постучал по дощечке у входа. «Войдите..» Генка откинул брезентовый клин и вошёл. В домике за столом сидели две незнакомые девушки. Они были в лагере второй день и ничего не знали. А предыдущая смена уехала вся полностью. Генка оставил им все данные о себе и попросил дать знак по случаю.

Генка вышел из домика и прошёл к морю. Там он тяжело опустился на песок, обнял руками колени и так застыл. Жизнь у него не кончилась. Она остановилась.

Промелькнули быстрые южные сумерки. Берег и озеро скрылись в темноте и лишь прибой лёгким ворчанием предупреждал, что озеро живёт. Генка разбитый и опустошённый, медленно брёл вдоль берега. От безнадёжности ему хотелось плакать, но для слёз у него уже не хватало сил…

Из оцепенения его вывел звон гитары. Генка поднял голову. Прямо перед ним горел костёр. На перевёрнутой лодке в неестественных позах сидело с полдюжины ребят. Им было не очень удобно, но они мужественно переносили свой, отработанный на зрителя стиль посадки. Плечи, руки, ноги и всё, что могло двигаться – двигалось, вращалось, подпрыгивало. «Мы идём по Уругваю… ваю… ваю… – не совсем в лад с повизгиванием и урчанием вырывалось из их глоток, – ночь хоть выколи глаза а… а …Слышны крики попугая, обезьяньи голоса…» Генка вздрогнул. Ему вдруг стало физически противно от этого алкогольного повизгиванья, от этой песни, которую не так давно и он не без удовольствия подтягивал.

– Заткнитесь вы…, – хотелось крикнуть ему визжащей ораве, но он только махнул рукой и быстро пошёл прочь. А вслед неслось —«…женщин нету и не надо… надо… надо… и без женщин можно жить…»

– Как всё противно! Какое счастье было быть в щемящей тишине с милой Таней. Где я тебя найду, Таня? Где ты?

К полночи появилась луна, озарив бледным светом мерцающие волны озера и силуэты гор. От берега вместе с волнами побежала лунная дорожка, сначала узкая, а дальше всё шире и шире, пока не заняла полгоризонта. В стороне от дорожки вода была тёмной и неподвижной, а здесь она быстро убегала вдаль, сливаясь с луной и бежала в пространство, к звёздам.

– Где же ты, Таня? – Генка упал в мягкую копну, долго смотрел на яркие крупные горные звёзды и, наконец, незаметно уснул крепким сном смертельно уставшего человека.

Проснулся он от толчка. Кто-то легонько толкал его в плечо. Он открыл глаза и увидел деда.

– Генка, а Генка. Ты что же в копне спишь? До деда не мог дойти. И уехал с отрядом, не зашёл проститься.

Генка обрадовался деду и виновато улыбался.

– Ну ладно. Вставай. Пойдём чай пить.

Они сидели на крыльце и неторопливо пили чай. Генка молчал, тоскливо поглядывая в голубые дали. Старик с шумом втягивал в себя чай с блюдца и загадочно щурился. Влив в себя изрядное количество ароматной воды, дед как бы невзначай, проговорил:

– А знаешь, парень, та девчушка, что с тобой на лодке каталась, приходила, однако, сюда.

Генка встрепенулся. Дед, не обращая внимания, продолжал :

– Скучная такая была…

– Она что- нибудь говорила?

– Нет, однако. Только попросила лодку, в последний раз, говорит, прокачусь и поплыла прямо туда. – И дед махнул в сторону их любимого мыса.

Оставив недопитый чай, Генка вскочил, схватил вёсла и кинулся к лодке.

– Куда, чертёнок? Она ничего не говорила, а записку оставила…

Но Генка не слышал. Он уже грёб, и руки его не знали усталости. Лодка выскакивала из воды и неслась, что называется, не дыша.

– Она была здесь, – шептал он. – Она была, она хотела меня видеть. Меня! Ему захотелось петь. Но вместо слов из груди вырывались хриплые звуки. – Она искала меня, – шептали пересохшие губы.

Генка выпрыгнул на песок. Ничего не изменилось за его отсутствие. Тот же берег, те же волны, бегущие в сверкающую даль. Разве какие-то камни на девственной отмели. Он подошел ближе и замер. Беспорядочное нагромождении камней слилось в стройные поющие слова. Генка зажмурилась, тряхнул головой, желая убедиться, что это не сон, снова открыл глаза и прошептал вслед за каменными буквами:

«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ГЕНКА!».

– Таня – это ты, – перебирал он гладкие горячие камушки. «Я люблю тебя», – перечитывал он бесконечное количество раз. «Люблю тебя!» – пели бездушные камни. «Люблю тебя» – шелестели волны. «Вы ещё встретитесь» – улыбалось солнце. Генка подошёл к самой воде. Волны мягко касались его ног и неслышно убегали. "Я найду тебя, Таня! Я выверну улицы Алма—аты наизнанку и найду тебя! – шептал он. – Ты любишь меня, и я люблю тебя». Генка отошёл к тому месту, откуда увидел поющие слова и ликуюшая радость вскинула его руки и сияющий взгляд к заснеженным вершинам гор.

– Я люблю тебя, Таня! – во весь голос крикнул Генка. «Люблю… Таня… а….а» – откликнулись ему далёкие горы. И Генкина любовь, пробежав по всем закоулком озера, поднялась выше, к облакам, и скрылась за белеющими вершинами гор..

– Да брось, Лёнька! Зачем сходить с ума? Завтра же будешь жалеть об этом.

– Отстань!

Я кидал в чемодан рубашки, книги, сигареты. Женька сидел рядом и пытался меня образумить. Я его не останавливал, но не останавливал и себя. Небольшой нажим на крышку чемодана, щёлкнула защёлка.

– А всё-таки зря.

– Не думаю.

Пальто, кашне, шляпу натянул поглубже – вчера ударил мороз.

– Ну, Женя, увидимся в институте. Справку о практике отметишь. Будь здоров.

– Не дури, Лёнька!

Я хлопнул дверью и вышел. Я не мог больше оставаться в этом, в один момент ставшем мне неуютном южном городе, на этом, ставшим приземистым и серым заводе, ещё недавно казавшемся верхом технического совершенства, где мы проходили свою последнюю практику перед дипломом. Где в соседнем подъезде в такой же стандартной квартире – общежитии жила она. Нет, я не был зол на неё смертельной злостью, нет! Я просто не мог больше её видеть. Не мог. Боялся, что если увижу, то совершу что-то унизительное для себя. И потому бежал. Остававшаяся ещё неделя практики была для меня невыносима.