Тамара Ломбина - Чистый четверг

– Во дает, зырь сюда, – тычет Санька не очень-то чистым пальцем, словно пытаясь прикоснуться к клубам дыма, валившим из огромной трубы.

– А что, как ты думаешь, на нем вокруг земли можно? – спрашивал я Саньку. Вопрос, приходивший в голову любого мальчишки, который видел пароход.

– Запросто… – сплевывает в воду Санька, удивляясь моей наивности.

И мы еще долго бежим по берегу, но постепенно пароход уходит и тает. А мы все скачем по хлыстам, горами наваленным на берегу. Наше воображение превращало их в загадочные пещеры с лешаками, они прятали нас от вражеской пули, когда мы играли в войну. А иногда огромное бревно становилось теплым крупом коня: «Но, Чалый, вперед, за Чапаева, умрем, как один!»

Почему-то почти всегда в момент, когда пароход плыл мимо нашего лесосплава, кроме нас детей, на берегу оказывалась и Зина-капуста. Она всматривалась в него, точно хотела что-то вспомнить. Порой нам даже казалось, что она начинала вспоминать то, от чего спадут с нее злые чары и станет она такой, как все.

Однажды пароход не прошел мимо, а причалил к пристани. Он оставил на берегу красавицу:

– Артистка, – прищурил свои зеленые глаза всезнающий Санька, – глянь-ка, какие туфли.

Да, такого я еще никогда не видел: на артистке были белые туфли с дырочками и на стеклянных каблуках, отчего она словно парила над землей. Даже дырочки на ее туфлях были не такие, как на моих многострадальных ботинках, а для украшения.

– Крымдышин, – показал Санька на голубое платье незнакомки. – Когда сеструха замуж пойдет, мать ей обещала такое. Ты рот-то закрой, а то ворона залетит…

«Какой там крымдышин… – стучало мое сердце где-то у горла, – наверное, ее платье было сшито из речного тумана. Вот такой и была та, Митяева русалка. За такую и я бы в речку…».

Артистка оказалась женой нового начальника лесосплава. Он поднял и поцеловал двух совершенно одинаковых белобрысых девчонок, а потом подошел к ней… Я даже зажмурил глаза: немыслимо было представить, что он посмеет прикоснуться к ней…

А матросы выносили бесчисленный багаж. Мы впервые увидели такое количество сумок, чемоданов, у нас для этих целей были деревянные сундучки. Ребятня с готовностью бросилась помогать нести, Зина тоже потянулась за сумкой, но я выхватил ее, стараясь прикрыть дурочку от взгляда красавицы. Мне стало страшно, вдруг Зинино убожество испугает красавицу, и та уедет от нас.

С того дня Саня напрасно ждал меня на бревнах, я крутился возле дома начальника лесосплава. Я старался стать им полезным: сбегать в магазин, помочь домработнице. В конце концов они привыкли ко мне.

– Какая милая мордашка у этого замарашки, – говорила грудным голосом красавица. Она брала меня за подбородок своими душистыми руками. – Посмотри, – обращалась она к мужу. – Только вот цвет лица землистый какой-то: наверное, в младенчестве плохо кормили. – Она задумывалась и продолжала. – А лицо на диво тонкое…

И я никак не мог разобраться в своих чувствах: обижаться ли мне, что я замарашка, или радоваться тому, что у меня тонкое лицо.

А вообще-то она могла говорить что угодно, только бы иногда прикасалась ко мне своими душистыми руками, пахнущими лесом, в котором цветут ландыши, и у меня кружилась от этого голова. Было странно, что живое тело может источать такой дурманящий запах. Это уже взрослым я узнал о существовании духов, а тогда был потрясен. Еще недавно мне нравился запах маминых рук, которые пахли рыбой и сеном.

Как на крыльях, я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, даже и то вполне естественным казалось, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Да ведь для нее я и не мог придумать лучшего занятия, чем созерцание нашей красоты. Время застывало рядом с ней. Оно становилось тягучим, медленным. Я пытался следить за ее взглядом, когда красавица смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор. Вот она вслушивается в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку, и, словно муха в янтаре, я сам застывал в немом восторге своего непонятного чувства.

Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.

Но не только меня тянуло к этому дому.

– Это что еще за чучело? – показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.

– Да это Зина-капуста. Она чокнутая, – сказал я. – А так ничего, добрая.

– Дура, что ли? – спросила красавица.

– Нет, не дура, а блаженная. Так моя бабушка говорит.

А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.

– Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? – обтачивая ногти, спросила моя артистка.

– Нет, она чистит помойки и сортиры.

– Ты хочешь сказать туалеты, – сморщила она свой нос.

– Ну да, тувалеты, – эхом ответил я.

– Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, – брезгливо скривила губы красавица.

– Гуманнее, – повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.

– Вели ей уйти, – ласково улыбнулась мне она.

Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.

– Пошла вон, – неожиданно даже для себя зло крикнул я Зине. – Слышишь, пошла вон, – голос у меня вдруг сорвался на визг.

А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно, потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.

– Бесстыдница, – плевали лесосплавские бабы вслед, – совсем бы разделась. – Но громко высказываться не решались: все-таки жена начальника.

Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.

– Ты чё, в холуи нанялся, – преградил мне как-то дорогу Саня, – втюрился, что ли, в эту…?

– Ах ты гад! – впервые почувствовал я такую ненависть, что от нее зазвенело в голове. – Ты про кого это так?

– А, конечно, б… Вон выставила ляжки наружу, – сплюнул Санька и побледнел. Я размахнулся и вмазал в его курносый нос. Кровь брызнула на снег, но мне было его не жалко.

– Ты мне больше не друг, – зажал Санька снегом нос.

– А я плевал на тебя, – с трудом разжал я непослушные, словно замерзшие, губы.