Владимир Данилушкин - Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза

Проплакалась, собрала узелок и в лавру уехала помолиться. В дороге же схлестнулась с веселой компанией из Африки. Была, не была, – говорит, – напоследок! А ребята те черные умели ценить нежную женскую красоту. Спортсмены-неформалы. У них любимый вид – бег в мешках для трупов, последние метры ползком. А зимний вид – толкание автомобиля по снегу. Руку и сердце хором предлагать стали. Не все сразу, – говорит. Уж эти каннибалы законебали. Уж я вас подержу в черном теле! Вы у меня, как негры пахать будете!

Ой, и правда, негры, только так говорить неприлично.

Скоро у всех обнаружилось голубокровие и просветление кожи, как у Майкла Джексона после его многочисленных пластических операций. Только что не поют. А один местный доктор из отделения морфологии за то, что феномен Марфы описал в монографии «Вскрытие при жизни», получил степень доктора сексопаталогоанатомии и звание член-корр. Коллеги его мАрфологом прозвали.

Занесло Склерозова на заседание областного хурала. Ну, парламент этот так называемый. В перерыве заглянул в приемную чайку попить, а тут телефон надрывается. Нельзя же быть таким извергом! Взял трубку. Корреспондент из Хабаровска звонит, Мирнович. Мир, – говорит, – не война, не путайте. Шутник. Какое решение принял ваш областной орган? Поддержал президента или нет?

Решение не принято, поскольку нет самого документа, – сказал Склерозов. И каково же было его изумление, когда через пару часов он услышал по российскому радио со ссылкой на самого себя сообщение, что магаданский хурал не поддержал президента, а намерен передать власть исполкому.

Стал он слать опровержения по многим адресам, вплоть до самых высоких, извелся, пока не увидел сообщение по московскому телевидению, что депутаты не дают согласие на привлечение к суду своего хабаровского коллеги, который нанес телесные повреждения журналисту за клевету.

Склерозов верхним чутьем заднего ума разумел, что хабаровский журналист, получивший рабоче-крестьянским кулаком в говорливую челюсть, – Мирнович. Почему-то ему так показалось. Как бывает в вещем кошмаре на рассвете, когда просыпаешься в незнакомой постели. Но не стал ничего выяснять, чтобы не лишать себя иллюзии, а с журналистами стал встречаться только на презентациях, поскольку там пиво на халяву.

Пафнутий Склерозов долго примерялся к тому, чтобы публично высказать роившиеся его голове мысли и слова и однажды, воспользовавшись некоторой вялостью спикера местного парламента, вскарабкался на трибуну и, не переведя дыхание, произнес одно предложение длиною в тридцать две минуты.

Речь эту, как и положено, застенографировали и попросили авторизовать. Прочитав стенограмму, Склерозов пришел в немалое возбуждение. Не говорил я такого! Нет! А если говорил, то нечестно ловить на слове. А вообще-то не говорил. Точно не говорил! Я и слов таких не знаю.

Несмотря на предъявленную магнитофонную пленку, он отрицал очевидное, проявляя тем самым главное качество политика. Вняв жесткому отпору оратора, аппаратчики хурала не включили речь Склерозова в сборник стенограмм. Узнав об этом, он закатил еще больший скандал, обвинив равнодушных чиновников в зажиме свободы слова. Нечего мне рот затыкать, сказал политик-самоучка, если дело так впредь пойдет, придется в ООН жаловаться, в международный суд по защите прав свободной личности. Он распалялся все больше и больше, чувствуя в штатных работниках государственного органа слабину и податливость перед черным ликом толпы.

Вскоре, чтобы исправить положение и замять инцидент, ему предоставили слово на очередном заседании, и областное радио дало выступление в полном виде. Еще не закончилась передача, в редакцию посыпались звонки и телеграммы с комплиментами в адрес оратора-самородка. Правда, почему-то все называли его дровосеком, заслуженным лесорубом Колымы, а ведь в выступлении Склерозова ни слова не говорилось о лесе, о его рубке. Не была приведена надоевшая пословица о рубке леса и летящих как фанера над Парижем безымянных щепках и поговорка о набитых опилками головах. Впечатление от стихийного признания политика было настолько сильным, что Склерозова даже в официальных документах стали называть лесорубом, хотя последние тридцать лет он проработал учителем принудительного труда.

Вскоре в Магадане появился первый имиджмейкер. Город озарился прозрением: лесоруб день и ночь работает над своим имиджем. Настойчиво тюкает топориком. Склерозов также проявил здоровое любопытство: встретившись с имиджмейкером, спросил первым делом, кто такие визажисты, можно ли в партию зеленых принимать голубых китайцев и, наконец, почему его произвели в лесорубы.

Выяснив, как Склерозов относится к разным породам деревьев, кустарников, какие из них высасывают из него энергию, а из каких он сам пьет энергетические соки, имеет ли пищевые предпочтения в мире фауны, специалист нового типа высказал экзотическое предположение, что корни искать нужно в другом месте. Возможно, в сфере детских прозвищ. Первые же слова подтвердили его догадку. Детские клички Склерозова были следующие: Колун, Дуб, Чурбан, Бревно, Чурка, Колода. Как в тальскую минеральную воду глядел.

Вскоре Склерозова пригласили на должность директора пилорамы. Прежнего после тестирования на детские прозвища перевели в цех по производству органических удобрений для аграрного сектора города. Того в детстве звали Компостом. Кажется, его и сейчас так кличут. Есть и варианты более сильных формулировок.

Политик-самоучка Пафнутий Склерозов любит жизнь во всех проявлениях. В этом ему нет равных. Любил зимой клубнику, летом мороженое, весной огурцы, а соленое сало во все времена года, так же, как и пиво, особенно на халяву. Любил женщин внушительного вида, будто намеревался пустить их на мясо, но в самый последний момент определял на племя. (Ну, стремя, бремя, пламя, вымя. – Шутка-парашютка).

Он любил огород, не опасаясь, что в него бросят камень. То есть два огорода. Ну, три, четыре. А если уж точно, семь огородов, в том числе на Старой Веселой, где у него был сарай. Кому сарай, а кому и дача. Ну не то, чтобы он был барыга или сквалыга. Просто любил землю, и она любила его, тянулась в струночку, отдавая все, на что способна, готовая родить вплоть до арбуза и банана. Он дыни любил, килограмма по три, они ему напоминали женский бюст.

В поселке на Колыме, где он до этого жил, картошка не вызревала, Магадан в этом смысле юг, и уж кто до него дорвался, тот засадит на всю катушку, не в силах утолить страсть одномоментно, как, скажем, вырвавшийся из стойла жеребец, напавший на табун кобыл. Море он тоже любил, заготовил икры четыре ведра, тузлук у него был как слеза младенца, а балык – как поцелуй негритянки в полнолуние.