Владимир Данилушкин - Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза

Сопки он любил, карабкался на них, как козел и пел на вершине, давая петуха. Любил костерок запалить из ломаных кресел пятнадцатилетней выдержки, от кресала, не потому, что экономил на спичках, а из любви к парадоксам и колдовству.

Любил Склерозов и поговорить, ради красного словца, не щадя ни отца, ни крашеного яйца. Фантазийная стихия бросала его на скалы, скалки, на переборку лука, на усиление торговли, укрепление курса рубля, вымывание дешевого ассортимента, отмывание денег, товарный дефицит, затоваривание, осушение болот и бокалов.

Любил он валидол под язык, в качестве слабительного, любил в пургу пурген для усиления нежной слабости интимных трудов.

Любил, споткнувшись на ровном месте, стать центром вселенной со смещенным центром, вырезать из себя кусок плоти, не думая о плате, не плача по волосам, снявши голову.

Любил поспать и скоротать ночь-другую в бессоннице, под топот конницы.

Любил лечить зубы, свежесть боли, сладость соли, горечь меда, соль острот.

Имел также страсть сам у себя украсть, поймать за руку, подвесить за ногу вниз головой, лишив вкусной и здоровой пищи, питаясь зондом и кормясь стриженым газоном.

Любил погулять на поминках, смиряя мимику, крестить детей, крыжить грыжу, рвать ногти и цветы… И все остальное, что любишь и ненавидишь ты.

Заглянул однажды Пафнутий Склерозов, неуемный политик магаданский, в редакцию газеты «Свободная зона», чтобы в очередной раз поделиться свежими творческими зад-думками – так называл он свою интеллектуальную собственность, поскольку был именно задним умом крепок. В тот день исполнилось семь лет, как Пафнутий впервые обнародовал экспромтом в узком кругу план статьи о молодых людях, родившихся и выросших на Крайнем Севере, которых следует приравнять к коренным жителям и разрешить им бесплатно отлавливать по десятку хвостов кеты на нос – с соответствующей безвозмездной раздачей питьевого спирта для ликвидации последствий озоновой дыры, а также самой дыры, справедливо рассудив, что, если иногда море может быть по колено, то небо с овчинку и подавно, и она, овчинка, стоит выделки.

Себя самого он уже давно приравнял к чернобыльским пожарным, установив личный 15-минутный рабочий день, а остальное время рос над собой, только вширь.

Редакцию Пафнутий нашел опустевшей, поскольку все собрались в кабинете редактора – несравненной Ангелины. Потолкавшись туда-сюда, он увидел в кабинете секретаря постороннего человека, судя по блеску влажных глаз, поэта, подозрительно взвесил на внутренних весах его шансы – как возможного конкурента в обладании свежими ушами. Незнакомец же повертел перед Пафнутием загорелым лицом и произнес с надрывом:

– Зарезали без ножа. Ох! Не выдержу! Угостите валидолом! Застрелили без пистолета! Так опозорить! Так унизить!

Пафнутий затаил дыхание, как бы удерживая незнакомца от приступа физиологии. Вместе с тем он был заинтересован столь необычным проявлением истерики и с любопытством ожидал, не завершится ли вся эта система падучим припадком, поскольку ни разу не видел настоящих обмороков и не верил, в силу своего богатырского здоровья, что такое – не придурь.

– Вы меня, конечно, знаете, – продолжал незнакомец. – Я брат Люлькина. Он еще пять лет назад в вашей газете почти что опубликовал снимок!

Пафнутий не подал виду, что не знал Люлькина, приосанился и с интересом ожидал, когда же Люлькин узнает его самого и, быть может, остолбенеет или хотя бы оцепенеет, пронзенный стрелой узнавания, покраснев до корней волос и мозга костей, но тот был суетливо озабочен личной печалью и находился на той стадии перегрева, что обязательно бы расплавился, если бы не понимающий кивок собеседника. Получив требуемое, Люлькин порозовел, как от укола кокарбаксилазы и заявил, что его в Магадане каждая собака знает, поскольку сорок пять лет здесь прожил. Правда, собаки столько не живут, но это неважно, есть же собакины дети и даже внуки. Родился здесь, коренной, можно сказать, кадр. Имеет гордость, переходящую в права.

Так-так, продолжай, шепнул Склерозов, ликуя от разгулявшейся интуиции. Люлькин показался ему приятным малым, созревшим для понимания основ склеротизма-пафнутизма, а та ненаписанная пока еще статья обретала яркую жизненную деталь.

Ничего плохого не сделал, – продолжал оратор, – людей повеселил, однако нашлись некоторые, ни на что не посмотрели, ни на какие такие заслуги и седины, моральные шрамы, опозорили ни за хвост собачий, ус кошачий. Теперь хоть стреляйся из ржавого ружья или из города уезжай нафиг и навсегда. А как уехать, если здесь родился? Может быть, фамилию поменять или на пластическую операцию отважиться?

Пафнутий мотнул головой и шумно вздохнул, будто от нахлынувшего чувства сострадания.

А дело было на празднике проводов зимы в городском парке культуры и отдыха, где Люлькин плясал на открытой эстрадной площадке, веселясь и зазывая других присоединяться, чувствуя себя как бы ответственным за хорошее всеобщее настроение, в долгоиграющем порыве благодарности, коль уж городское руководство и парковая администрация так постаралось всех развеселить. Денег, небось, немалых стоит веселье. И проявил столько естественного артистизма и раскрепощенности, что получил от устроителей приз – живого козленка, серенького, с белой звездочкой во лбу. Вроде как милая шутка в стиле кантри.

Все это вылилось в прессу, поскольку свобода слова. И газета тоже как бы в шутку высказалась, а получилась издевка, призер якобы заявил, не все ли равно, из кого шашлык делать. И увел животное на веревочке.

Веревочке!

Наглая беспардонная ложь! Как только такое бумага терпит! Сколько веревочке ни виться, а концу быть! Надо же – веревочка! Профаны! Жизни не нюхали.

Не веревочка, а ремешок! Любую веревочку любая коза вмиг перекусит, будто бритвой отчекрыжит. Но главное, он вовсе не собирался порешить козленка, отвез к сводной сестре, у которой на девятом километре крестьянский дом с подворьем. Там телка – вначале косилась, а потом за своего приняла, и играют вместе, и спят, обнявшись, и столуются из одной кормушки.

Вот пришел требовать опровержение. А они смеются. Фамилии, говорят, твоей нет в заметке, и гуляй, козел. А что фамилия! – и так знают все, кто приз взял, на всю область телевидение показало. Теперь каждый может в лицо ткнуть: душегуб.

Пафнутий готов был поклясться, что не видел в жизни более огорченных людей, чем этот, и у него защемило сердце. Вот так обгадят почем зря, и хоть в петлю, никому ничего не докажешь, не накинешь платок на чужой роток.

Эх, нежная душа, не закаленная житейскими бурями, сразу видать, не политик. Тут, небось, самого так уделали публично, с указанием фамилии и должности, так топили и жгли конкуренты, что в кошмарном сне не приснится. А ведь отряхнулся и пошел, морду лопатой, руки граблями.