Владимир Данилушкин - Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза

Бомбу на избирательный участок подложили, да так извернулись, чтобы на Пафнутия подумали. Почтовые ящики листовками своими мерзкими забросали. Понаписали, что многоженец и браконьер, поедает собак. А он принципиальный вегетарианец и однолюб. Сами, небось, по пять жен сменили, а тут с одной всю жизнь кувыркайся. И радость, и горе дели.

Ну, рыбалку, конечно, не отнять. Это как вторая натура. Так неужто этим святым делом корить можно? Избиратель не дурак, все видит. Подумаешь, сети влажные нашли в багажнике. Подмоченная репа… в смысле репутация! Дождь был, вот и намокли. Не ловил сетями! Икру приплели. А он ее в кустах подобрал. Да что там икра – ведро всего. Могла пропасть. А если по большому счету, нечего рассусоливать на эту тему – в душе все мы немного браконьеры. Только иному лень от дивана оторваться.

Или вот что вражины придумали: был пьяный за рулем и отказался освидетельствоваться на алкоголь. Да не мог он в трубку эту принципиально дуть. Ну, чесноку переел, от него всегда в животе непорядок и запах изо рта. Да разве этим дундукам объяснишь?

А еще раструбили, что известный политик Склерозов за квартиру не платит. А кто сейчас за что платит? Вот комики! Сейчас и за свет не платят, со счетчиков снимают пломбы втихаря.

И вообще покажите мне человека без греха! Ну, получил две квартиры, а они, соперники его, вон сколько нахапали! По двадцать контейнеров на материк отправили!

Пафнутий последнюю мысль произнес вслух и, с болью глянув на Люлькина, опомнился. Козлик на веревочке! Агнец!

С отчетливостью кошмара вспомнилась стенная газета пионерских времен, когда его изобразили скачущим верхом на единице. Вот когда было нестерпимо больно и обидно так, что хотелось горящую кожу сорвать на щеках. Стояла глухая осень, он брел домой по темной улице, по колено в грязи, и кто-то ослепил карманным фонариком и врезал в челюсть так, что искры брызнули из глаз. Было больно, но боль к утру прошла, а с ней растаял и стыд…

– Эх! Будет и на нашей улице сабантуй! – В голове Пафнутия созрел яркий и дерзкий план. – Где твой козел?

Через десять минут он шумно ввалился в кабинет главного редактора – к железной Ангелине, с взором, просветленным идеей справедливости и борьбы за истину в последней инстанции. К груди он прижимал того самого козлика – со звездочкой на лбу. А к мохеровому горлу козлика Пафнутий приставил кухонный нож.

– Или вы немедленно даете опровержение, или я перережу ему глотку!

– Какое опровержение, Пафнутий Николаевич? Какую глотку? Вы меня напугали! Уберите животное. Здесь и так воздух не озон. Только козлов мне и не хватало!

Пафнутий перехватил взгляд Ангелины, устремленный на баллончик, непринужденно возвышавшийся между канцелярскими принадлежностями. «Олд спайс, – догадался он.– Для сильных духом мужчин».

– Вы дадите опровержение того, что козел бы уведен на веревочке. Вот глядите, – Пафнутий дал козленку кусок корабельного каната, который подобрал на пирсе во время прогулки по задворкам рыбного порта и носил в кармане на всякий случай, и козлик перекусил его играючи, будто клинком дамасской стали, перерезал. – Не забудьте указать, что шашлыком зверь не стал.

Ангелина насмешливо передернула плечами и презрительно надавила кнопку баллончика, будто струя дезодоранта должна была смыть назойливых посетителей с их нелепыми притязаниями, которые ни один суд не примет. И вдруг лицо ее странно исказилось. Она отпрянула с креслом и взвизгнула от ужаса:

– А-а-а! Дам! Дам опровержение! Справку с гербовой печатью выдам, только уберите это! – Она пугливо указала не лишенным изящества пальчиком на бегущую по столу мышь, сметающую тонким длинным хвостиком канцелярские мелочи. Ее вместе с козленком притартал Люлькин на такси по наущению Пафнутия. Белую дрессированную мышь Клавку.

Пафнутий ликовал и праздновал победу, но напрасно: железная женщина не сдержала слово. Вместо того она вызвала ОМОН, и защитник козлов был задержан по подозрению в террористической деятельности, как покушавшийся на захват заложников.

Политические противники поспешили раздуть скандал, но их коварные планы оправдались с точностью до наоборот: рейтинг Склерозова вырос на три процента. Пафнутий зачислил Люлькина и козленка в группу поддержки и брал их на свои публичные выступления.

Всеобщее одобрение вызывает тезис Пафнутия о том, что колымчанам нужно объединяться, чтобы окончательно сбросить колониальный гнет центра, в подкрепление которого козлик перекусывает веревки, театрально стягивающие нежные руки Люлькина.

Этот номер под крики собравшихся: «Давай, Козанострик!» обычно исполняется на бис.

– Это мой меекер, – говорит Склерозов.

– Имиджмейкер или клипмейкер? – недоумевает ошарашенная публика.

– И то, и другое, комплексно. Козел. Если б он баран был, то беекер.

Из всех искусств Пафнутий Склерозов больше всего любил выпить пива на халяву и поговорить о себе самом. Это на его толстом носу было зарублено крупным курсивом. Поэтому когда он появлялся в какой-то компании, будь то город, поселок или пустынный брег морской, его тут же начинали потчевать ячменным напитком и подначивать на рассказы из многотрудной, богатой казусами и парадоксами жизни.

Поэтому он ничуть не удивился, когда в московском аэропорту Домодедово, едва он сошел с трапа, обступили какие-то полузнакомые люди и стали зазывать, как родного к буфетной стойке и угощать свежим «Жигулевским» гонконгского разлива.

– Ты, земеля, из Магадана? А мы сусуманские! Душа, знаешь ли, тоскует и белым медведем орет. Овес нынче дорог, каждый раз не налетаешься, так хоть постоять рядом с магаданцем. Как там у нас? Золотишко, икорка?

Раскрасневшийся Склерозов ответственно заявил, что Магадан – лучший город земли, стоит, честно говоря, некобелимо, женщины самые красивые, водка самая не отравленная, а вот пиво поплошело. Но Лужков, когда приезжал на денек, обещал поспособствовать пивоварению, потому что больно уж хороша магаданская закуска – кета в вакуумной упаковке. Батареи в домах теплые, но не как в Москве. С открытой форточкой спать не будешь, тем более с окном. Скорее, с буржуйкой.

Еще он хотел рассказать, что уложил медведя в районе зверофермы, но передумал. Был не в ударе, подустал от перелета. А ведь лисьи следы там, честное слово, не редкость. Собеседники, называвшие его папашей, поддакивали и восхищенно перемигивались, распаляя Пафнутия, подталкивали его плечом и лапали спину горячими ладонями. И вдруг он, перейдя на возбужденный крик, достал из чемоданчика пачку плакатов со своим портретом, оставшихся с прежней выборной компании.

– Как твоя фамилия? – спросил он молодого человека, похожего на боксера полутяжелого веса. Тот замялся. – Ну, зовут, как, кому надписать на память?