Елена Батмазова - Останкинские сезоны

– На какой презентации?.. – поразилась Лиза.

– Ага! Я вас заинтриговала, мадам Брошкина! – воскликнула женщина, интимно подмигнув. – Звоните!

– Что это было? – произнесла Лиза, когда машина выехала со двора.

– Отгадай с трех попыток, – буркнул Иваков.

– Нам она представилась полковницей ФСБ, – сказал Сальников, и под его крючковатым носом расползлась улыбка. – Приглашала на презентацию, где ей вручат какой-то орден героя…

– Ага, и будет присутствовать Борис Ельцин в компании с Аллой Пугачевой и Элизабет Тейлор. В спорткомплексе «Олимпийский», – добавил Иваков. – А Сальников сдуру дал ей телефон вашей редакции.

– Саша, ты в своем уме?

– Да ну подумаешь…

В машине Лизу настиг звонок Бориса, и только тогда она осознала, что сегодня пятница и впереди чудесный вечер с последующими субботой и воскресеньем. Они договорились встретиться в кафе возле метро «Алексеевская».

Загрохотало, в показавшийся издалека шпиль Останкинской телебашни ударила голубая молния, улицы поплыли, заметались туда-сюда дворники на лобовом стекле. Лиза выскочила у кафе, а машина помчалась дальше, в телецентр.

Над кафе изумрудно переливалась вывеска, на подоконниках россыпью лежали лакированные кофейные зерна с золотистыми турками. Лиза влетела внутрь, оставляя за спиной потоки воды и помрачневший проспект, и тут же увидела Бориса – он сидел у окна и вглядывался в ливень. Рубашка, галстук, брюки со стрелками – ненавидимая к концу недели униформа делового мира, задумчивая складка у переносицы. Лиза устало опустилась рядом с ним, улыбнулась и убрала со щеки мокрую каштановую прядку.

Пили мартини со льдом, заказывали десерты, Борис водил указательным пальцем по сетке царапин, оставленных на Лизиной шее проклятым котом, и насмешливо говорил, что у Лизы опасная работа, но журналисты всегда получают за дело.

– Будь я знаменитостью, ни одного журналиста не пустил бы в свою личную жизнь. Оборонялся бы от них бейсбольной битой.

– Ну, одного ты уже пустил…

Ливень за окнами слегка поутих, не по-летнему поспешно подступили сумерки. Лиза сообразила, что она проморгала наступление августа – месяца, который ее всегда тревожил и вдохновлял на всякую писанину. К роялю в глубине кафе подошел человек во фраке, летучим движением рук оживил клавиши, заиграл что-то французское. Лиза и Борис сидели у проницаемых окон, как в витрине, и такой же витриной был для них мокрый проспект. Остановился напротив глянцевый автомобиль, из него вышел глянцевый мужчина. Прошагал под огромным зонтом человек с палевым лабрадором на поводке.

– Мы все-таки одолеем этот город, Лизка, – сказал погрустневший Борис. – Все у нас будет: и дом, и дети… Ну, славу я оставлю тебе – мне она не нужна.

Лиза молча улыбнулась и пригубила мартини.

Москва была предметом детской влюбленности Лизы Дубковой. Ранним жемчужно-серым утром, когда подмосковные деревья стоят по пояс в туманах, просыпалась она в качающемся вагоне от сладкого ощущения близости необъятного, несказанного, долгожданного. Москва коммунистическая, пыльная и блеклая по сравнению с Москвой нынешней, мнилась маленькой Лизе чудесным сказочным градом с царскими куполами, неисчерпаемостью улиц, переулков, магазинов, редкостных лакомств и игрушек. В Лизиных воспоминаниях не было лета. Столица запечатлелась в голубовато-белом ореоле метелей и была в точности такой, как на советских новогодних открытках: с крупными снежинками и темно-сапфировым небом, в котором пронзительно горели тяжелым рубиновым пламенем кремлевские звезды. Еще легла на сердце московская осень – смесь серых и рыжих оттенков, бурные листопады в старых районах, где бесприютно мокли под грузным стальным небом разросшиеся деревья. Москва вспоминалась фрагментами – не Красной площадью и парком Горького, а все больше жесткими прямоугольниками спальных районов, скрытых за снегопадом и облетающей листвой. Лиза приезжала в столицу так часто по одной грустной причине: обострение астмы требовало серьезного лечения, а лучшие врачи, как и все остальное, обитали в Москве. Остановиться было не у кого, они с мамой мотались по гостиницам на окраинах, где им почти всегда отвечали, что мест нет. Но мама с ее искренними глазами, бриллиантово переливавшимися от сдерживаемой соленой влаги, внушала москвичам доверие. Лиза помнила выстланный поземкой путь к многоэтажке в Беляево, каких-то детей в квартире, свет в стеклянной двери и – сквозь сон – тихую мамину беседу с дворником детской больницы, пустившим их переночевать. Потом была Анна Павловна – интеллигентная седая старушка, у которой мама совершенно бесплатно жила, пока Лиза лежала в стационаре. Были еще какие-то добрые, неведомые ей люди, помогавшие маме, но сама Лиза существовала в другой реальности – в палате детской больницы имени Русакова, той, что по соседству с тюрьмой Матросская Тишина. Как-то раз на ее долю выпало немного праздника: после ужина она забрела в темный конец больничного коридора и долго стояла у окна, наблюдая, как вспыхивают и гаснут разноцветные искры октябрьского салюта. С годами астма отступила и почти не тревожила Лизу, а воспоминания о салюте – остались.

Однажды они с мамой посетили Птичий рынок, куда Лиза так долго рвалась. Официальным предлогом был выбор ошейника для спаниеля Шумки, оставленного дома на попечении отца. В неописуемом восторге бродила Лиза среди рядов с аквариумами, клетками, в которых томились птицы и грызуны, среди детских манежей и картонных коробок, откуда с визгом лезли дурашливые щенки всех размеров и мастей. Внезапно на них кинулась огромная кавказская овчарка, привязанная к столбу. Укусить не успела, но оставила на маминой руке небольшую кривую царапину. Хозяйка собаки, крупная дама с сигаретой и претензией на светскость, равнодушно пихнула овчарку жирной ногой, а мама, женщина с повышенной мнительностью, потребовала у дамы справку о том, что псина привита от бешенства. Справку она так и не увидела, пришлось верить хозяйке на слово. Но что-то не давало маме покоя, она ходила по рынку кругами и неизбежно возвращалась к столбу с кавказской овчаркой, где вновь звучал вопрос о прививке. После третьего подхода дама закатила глаза, манерно выпустила в небо облачко сигаретного дыма и произнесла пренебрежительно :

– Провинция…

Впоследствии, когда Лиза выросла и ворвалась в этот город со своими планами и мечтами, она в полной мере смогла почувствовать, что вкладывают некоторые москвичи в слово «провинция». За этим словом скрывалось все их высокомерие и снисходительность по отношению к согражданам с неправильным местом рождения, вся их незаслуженная причастность к благам цивилизации, оправдание их лени и инертности, откровенная зависть к неукротимой энергии, прущей из глубинки, и затаенный страх перед нею… Судьба сыграла с москвичами злую шутку: позволив им родиться в самом центре страны, лишила воли к жизни и стремления достичь вершин мироздания. Ощущение своей «центральности» расслабляло и, по словам Бориса Ясина, делало из людей аморфных медуз. С недоумением и злостью выслушивала Лиза их нытье, постоянные жалобы на жизнь и отсутствие денег, когда сама она около года существовала на столь незначительные средства, что сейчас даже странно было представить. Эти люди, не прилагая никаких душевных и физических усилий для повышения своего материального благосостояния, время от времени искали утешения в ксенофобии, которой предавались весьма охотно. Впрочем, чем дольше жила Лиза в столице, тем терпимее становилась она к ее постоянным обитателям. Среди них было очень много тихих, корректных, независтливых – милых в целом людей, похожих на тех – из детства. Однако ей давно уже стало понятно, что коренные москвичи – это фикция. Возможно, их не существует в природе, потому что очень немногие имевшие столичную прописку могли претендовать на эту самую «закоренелость». Подобно тому, как сам город иной раз казался громадным неоновым фантомом посреди отечественной неухоженности, так и «москвичей» регулярно поставляла провинциальная Россия, и были они на первых порах сильными и жизнеспособными, утрачивая эти важные эволюционные свойства в последующих поколениях.