Емельян Марков - Маска

Театральные крепости ему не покорялись. Подступал он к ним, как грозный рыцарь, вылетал из них, как не угодивший лакей, провожаемый пинком под зад. Вышибали его и из самых что ни на есть уездных крепостей самых волшебных краев. Режиссеры поначалу принимали его со всем присущим им радушием и совершенным к нему расположением. Но Филя, пренебрегая режиссерскими радушием и расположением, в здоровую и бодрую атмосферу молодящегося театра вносил давно изжитую тут ипохондрию и тревогу, а главное, неуверенность в себе, столь противную современному театральному искусству. Имел бестактность буквально с порога затевать монолог Прометея Прикованного. Причем правдоподобие тирады вынуждало режиссера боязливо коситься на окно: что не в шутку залетит в него Зевсов орел и примется выдирать у соискателя печень. Конечно, таких ужасов режиссер в по-отечески любимом театре не мог допустить. Да этот всех зрителей распугает, публика в панике разбежится! Мы-то не в Древней Греции, где в театр ходили по суеверной безвыходности, а не ради эмансипированного удовольствия, как сейчас. Филю просили вон, словно он нанес кому-то личное оскорбление. Нашелся наиболее изощренный режиссер, выразивший занятный пассаж: «Пойдите в какой-нибудь другой театр. Вы же талантливый. Жалко…» – сказал он нежно, будто не от него, данного режиссера, полностью зависит зачисление Клёнова в труппу, ну хотя бы вне штата или как-нибудь на чьи-нибудь взять поруки.

Опять же – опера? Не чувствовал Филя в себе полноценного оперного дара. В опере необходима разбойничья удаль, эдакая живописная кровожадность, тяга к преступлению и преступному миру. Такие свойства придают оперной сцене свежесть снежной вершины. В опере и балете кровь не должна запекаться, она всегда должна оставаться свежей и яркой, как краска. В драматическом театре краску выдают за кровь, в оперном – кровь за краску. Положенный в опере свежий кураж Филипп не покушался примерить к себе, да и не доучился он для этой малины.

Поработал он некоторый период в порядке само- острастки дворником, потом кладовщиком, потом нелегальным дилером портвейна в подворотне, напоминающей ему сцену: с той же тревогой он в подворотню с портфелем, начиненным портвейном, входил. Но дублер его, державший подворотню по нечетным числам, согласно театральному же порядку стал продавать вместо реального портвейна чай, разлитый в винные бутылки. Из-за недобросовестного дублера и Филя попадал в группу риска, чужой бутафорный портвейн был чреват своей реальной оперной кровью.

Филя оставил подворотню, устроился певчим в храм. Здесь он сдружился с регентом, от которого под хмелем возвращался в судьбоносный вечер знакомства возле ларька с Лехой, а через него – с Нонной.

Где и как искать Нонну, Филипп не представлял, он позвонил по 09, запросил телефоны всех Нонн Москвы. Ему объяснили, что такой оригинальный запрос невыполним. Но Клёнов упорствовал: «Имя редкое. Я ведь не всех Ир или Оль запрашиваю». Телефонистка холодно попрощалась, однако Клёнов сразу перезвонил. Дошло до того, что на телефонной станции его сочли безумным, отключались при первом звуке его томного голоса.

Клёнов, когда шел на работу в храм или возвращался из него, пересекал двор, на дне которого возле голубятни с бутылкой или стаканом пива стабильно правил Леха. Он и раньше тут стоял, но теперь Филипп был с ним коротко знаком. Отчаявшись получить телефоны всех Нонн Москвы, он подступился к Лехе:

– Что ты вообще о ней знаешь?

– О ком? – шутливо не понял Леха.

– О Нонне.

– О Нонне… – задумался Леха, то ли словно вспоминая, кто это, то ли, наоборот, желая позабыть. – О Нонне, – подытожил он и замолчал неприступно.

– Но ведь что-то она о себе рассказывала?

– Что-то рассказывала, – признал Леха, – но она птичка перелетная и, где она сейчас, я не в курсах, падлой буду.

– Но ведь у тебя все схвачено, – льстил Филя, – у тебя типа мудрость, ты ведь можешь ее найти.

– Я могу, – согласился Леха, – но, понимаешь, если я ее найду, я ее убью.

– Ты сам ее не ищи, – предложил Филя, – ты мне просто скажи, где ее надо искать.

– Тебе, – надменно уточнил Леха.

– Да, мне, – вкрадчиво и сокрушенно подтвердил Филя.

– У таксистов… – словно прозревая, не двигая губами, вымолвил Леха.

– Почему у таксистов?

– Ну шлюх через таксистов тягают.

– Ты думаешь, она стала шлюхой? – спросил Филя.

– Почему стала?.. – Леха улыбнулся маслянисто. – Может стать. Уйти в профессию. После твоих песен в натуре способна. Нельзя так забойно исполнять в наших местах. Если наскоро забиксовалась, поздняк метаться. Ты поспеши. Лафа, глядишь, тебе и сломится.

Леха лукавил, конечно. Хозяйка местного притона хотела принять от него Нонну за куш. Когда он, как поваленный фонарь, лежал засветло на полу, Нонна грозилась убежать к этой Лидке и почти бежала, Фонарь пальцем цеплял ее за каблук… Потому наводка выдана была вполне верная.

– А как это делается, я не имею опыта, – доверился Филя.

– Все бывает в первый раз, – пошутил Леха. – У нас возле метро таксисты пасут, подчаль к ним и задайся на вопрос девочки.

– Так и сказать?

– Так и скажи: нужна девочка.

– Спасибо.

– Да на здоровье, – иронически развел бутылкой в одну, свободной рукой в другую сторону Леха.

Он постоянно сохранял радость. Радость словно тлела в его груди. Он заливал этот малиновый звонкий уголек спиртовыми консистенциями, но уголек опять отворялся, как хищное око. Ничто не могло утолить Лехиной радости.

Продажная любовь вправду была Клёнову незнакома. Имел место в памяти случай. В музыкальном училище Клёнов, как говорилось, дружил с хоровым дирижером Григорием Настовым. Настов настойчиво критиковал пение Клёнова, на том дружили. Вместе покинули училище на втором курсе. Гена Парамонов, барабанщик, тот, более взрослый и умудренный, остался доучиваться, хотя не раз порывался хлестко забрать документы. Но такова была его взвешенная политика, на которой он, не ущемляя свои перманентные цветастые пьянки, бархатные дебоши и шелковые оргии, удержался в училище. Настов отличительно от Клёнова никуда больше не поступал, сразу занялся мелким бизнесом и крупным запоем, из которого Филя встречал его однажды как космонавта. Настов приветствовал ослабевшей героической ладонью, вымученной улыбкой, и шнурки у него были развязаны. Филя предложил ему глицин, Гриша с омерзением отказался от «колес», настолько не в пример Филе он был честен и чужд любым фикциям и подменам. Филя вел Гришу под локоть, Гена светло смотрел в небо, откуда он только что соскочил мало не покажется, и шептал проникновенно: «Всё чудесатей и чудесатей!..»