Array Сборник - Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля

Тарханкут ветряками махал нам не зря,
и не зря мы махнули сюда через дали:
цвет заливов его – цвет небес сентября,
и кочуют по ним стаи жирной кефали.

Тайной веет туннель сквозь угрюмый Атлеш.
Коршун – точка в зените! – вдруг начал снижаться.
У кургана античного срезана плешь —
третий год археологи там копошатся.

И уже «жигулёнок» стоит у воды,
и уже нас качает бескрайнее лоно,
и стараются волны смыть наши следы,
то есть контуры ласт на песке раскалённом.

Мы плывём над песчаной поляною, где
вдруг калкан шевельнётся и станет незримым,
и медузы парят в суперчистой воде
парашютным десантом, теченьем сносимым…

Золотых лобанов, что пасутся в камнях,
мы застанем врасплох, да не сможем взять – каюсь! —
и торпеды дельфинов проносятся – ах! —
чуть мористее, фыркая и улыбаясь…

На закате вернёмся с добычею мы.
Как убоги, TV, твои шоу-экстримы!
Звёзды – просто с кулак! – засияют из тьмы, —
тарханкутские звёзды ни с чем несравнимы!

Знаю: дома, зимою, хлебнувши винца,
постараюсь в стихах описать это, либо
будут снова мерещиться степь без конца
и уютные бухты, пропахшие рыбой…

Жизнь, как женщина, ох, вероломна
и хитра, даже смерти сильней:
если честно и если дословно —
столько раз обманулся я в ней!
Обещала т а к и е успехи,
так манила призывно мальца;
оглянусь на печальные вехи,
нет, по-моему, вехам конца.
Дел несделанных – поезд с прицепом,
лжеидей – под завязку! – вагон,
и до станции с траурным крепом
остаётся всего перегон.
Остаётся всего ничего-то,
и ничто не исправить теперь,
у неверной судьбы стихоплёта
много в жизни обидных потерь.
Что ж, досталась такая планида,
жил, страдал, не стремился в уют,
но стихи, где воспета Таврида,
от забвения душу спасут.

Мне говорят порою, мол, я много
пишу. Зачем?.. И в солнечных лучах
вдруг зависть, как холодная минога,
зашевелится в сумрачных зрачках.
Чему завидовать? Стихам. Ну не смешно ли?
Скорей от доброхотов желчных прочь!..
Владеет парком аромат магнолий,
над морем кружит птицей тихой ночь.
И месяц романтическим каноэ
плывёт сквозь сад, где слышен тихий смех.
Мне непонятны те, кто вечно ноет,
кто поучать стремится вся и всех.
Им вдохновенье ночи недоступно,
они практичны аж до потрохов,
а в городе плывут ежеминутно
то строчки, то созвездия стихов.
Лови, вдыхай, а нет – тогда смотри, как
рождается заря в ночной глуши,
и, я уверен, ты не сдержишь вскрика,
вдруг всё увидев зрением души.
Завидовать стихам? Ну не смешно ли?
Ну посмотри: до первых петухов
сквозь аромат и шелесты магнолий
мерцают нам созвездия стихов.
Лови, вдыхай… а нет, ну что тут скажешь —
знать, не дано, знать, сердце не горит.
И волны рассыпаются на пляже,
даря стихам стихии вольной ритм…

Сбитый с толку, внимаю тебе,
льстишь, смеёшься, как шлюха в притоне;
вещий ворон, как царь, на трубе
восседает, как будто на троне.
Знаю цену уловкам твоим,
мягки так, а по сути – оковы;
все мы что-то до срока таим,
да не все на подлянки готовы.
Лесть твоя мне приятна опять,
но забыть ли гнилую изнанку,
так что много усилий не трать,
я не клюну опять на приманку.
Я – учёный. А ворон – дурак.
И поверю тебе, уж прости мне,
если свистнет подвыпивший рак
на Ай-Петри в четверг после ливней.
И не надо курить, и не на —
до всё щелкать своей зажигалкой,
не такие ещё имена
стали жертвами лести, а жалко.
Я-то знаю: тщеславной, тебе
снова хочется властью упиться.
Хмуро ворон молчит на трубе —
поумневшая вещая птица.
Да уж ладно, пусть каркает, пусть,
лесть твоя мне приятна, и всё же
почему-то не радость, а грусть
ощущаю душою и кожей…

Земляничник мелкоплодный, древовидный можжевельник,
скалы в трещинах, обрывы, осыпь выжженной земли:
Ай-Николу [4] Ай-Никола – «Святой Николай» (греч.) – куполообразная лесная гора со срв. руинами. Юж. и вост. склоны скалистые, обрывистые. Над Ореандой. штурмовали мы в прошедший понедельник,
а во вторник удивлялись: как решиться-то могли?

Крым чудес припас немало, нам хватает выше крыши,
иногда так ошарашит, станешь – чисто идиот!
Как попасть на Ай-Николу, местный показал парниша —
с обводной дороги тропка к ней без фокусов идёт.

Что же мы весь понедельник на уступах висли скальных,
что ж отважно штурмовали эти стены, как один?
Горный Крым для скалолазов – тренажёр из идеальных! —
уникальное скопленье разных трудностей вершин.

Заглянув с опаской в бездну, мы свой промах оценили,
покачали головами – мол, зачем был риск и труд?
Но опять, решая это вековое «или-или»,
выбираем самый трудный, неисхоженный маршрут.

Потому что молодые души просят впечатлений,
а когда бы ни просили, были б нам они странны,
и всегда единодушно, без ненужных словопрений,
мы на новые вершины Крымских гор устремлены.

Журналистский опыт – стихам помеха.
Их дотошность губит, мораль сквозная.
Потому и не был поэтом Чехов,
хоть и «Пушкин в прозе!» о нём сказали.
И «презренной прозе» отдав талант свой,
погубив вконец в ней чутьё наитий,
удивить нас фактом спешит галантно
журналист, рифмуя чреду событий.
Иль мотаясь по городам и весям,
из страны в страну мчась, дойдя до точки,
путевой блокнот зарифмует весь он,
а стихов не встретишь в дорожных строчках…

Снег витает. Пейзаж за окном неказистый.
Пёс безродный мосол полирует, гложет.
Пусть поэтами будут в статьях журналисты,
а в поэзии быть журналистом негоже.
Да, негоже дотошно разжёвывать факты
и деталями стих загружать – не забота:
прочитать это можешь в статейке и так ты,
а тебе подавай неизвестное что-то.
Чтоб душа задохнулась от чувства восторга,
чтоб почуяла флёр непонятный и вещий
и, как выдох, своё восхищенье исторгла
необычностью взгляда на общие вещи.

К рифмам сам я питаю пристрастие с детства,
душу заняло всю слов небесное сходство,
но откуда взялась эта боль самоедства
и не менее горькое чувство сиротства?
Что поэзия? Нет, я не знаю ответа,
то по вздоху почую, то, как дом свой, по скрипу,
однозначного здесь не создам я портрета,
так, набросочки только, да ещё вот постскриптум:
век ознобом трясёт от ужасных известий,
от газетных «уток» и страшно, и мглисто,
вот я вирши читаю – в них всё на месте,
не поэта вижу, а журналиста…