Дмитрий Ахтамов - История начинается. Часть I

Одно можно с уверенностью утверждать точно, что его обычные характеристики на обложках книг: «Выдающийся поэт и переводчик, блестящий литературный и художественный критик, замечательный художник» – всё это не более чем обычные «стандартные» клише.

Волошин всегда был чем-то большим, чем-то другим. Больше, чем просто поэтом, просто художником, переводчиком и критиком. Он был, наверно, Просто Настоящим Человеком. Который чувствовал, переживал, любил. Был ясен в своих мыслях. Максимилиан Александрович не просто пытался сделать лучше мир вокруг себя, он держал ответственность за отведённый ему участок и с мужеством облагораживал его. Но прежде – перед тем, как начинать помогать развитию мира вокруг, – он осознал необходимость собственного развития.

С одной стороны – носитель идей Рудольфа Штайнера, с другой – внутренне свободный человек, не зациклившийся на чьём-то мнении. Антропософия Волошина – это прожитое им, понятое в исключительно личном ключе, учение, которое не было над ним, – оно было им, в нём, в его сути.

Я думаю, что поэтому можно говорить о том, что стихи, картины, которые он писал, не были простым набором красивых, лиричных, порой резких слов, или разноцветным набором мазков кисти – нет. Это всё было до мельчайших подробностей продуманным, символичным и выверенным творчеством понимающего Человека. Что от строки к строке, от звука к звуку, буквы к букве, метафоры к метафоре, образа к образу, от линии к линии, силуэта к силуэту, отражения к отражению вело читателя и зрителя к неким новым граням познания. Осознания, понимания и, в конечном итоге, – к действию – самосовершенствованию.

Многие годы Волошин провёл в Париже, в Европе. Он был воодушевлён столицей Франции. Любил её. Но как только в России зародилась смута, он, позабыв о Париже, поспешил на родину, чтоб вместе с ней пройти, прожить, вынести все невзгоды и ужасы. Тот весёлый парижанин Волошин, выдумщик, остроумец, как его описывала Марина Цветаева в своих воспоминаниях, он становится, погружённым в себя наблюдателем. Он с невероятным мужеством и достоинством проходил через беды, посланные России, проживая их как свои собственные. Оставшись с ней на время беды, он остался с ней навсегда…

Его душа рвалась на части, когда народы Европы вступили на путь бесчеловечной войны. А после, когда люди одной, самой дорогой для него страны, люди, которых он любил как своих братьев, каждого в отдельности, стали убивать друг друга, ополчились каждый на каждого, убивали своих родных ради призрачных идей. Это было для него ещё более ужасно и мучительно.

Когда у человека умирает очень близкий ему человек, это ранит его в самое сердце, а когда у человека умирает сразу много близких людей, то в какой-то миг, когда боль от своей громадной силы притупляется, человек перестаёт чувствовать самого себя.

Максимилиан Александрович говорил: «Ни война, ни революция меня не испугали и ни в чём не разочаровали; я их ожидал давно, и в формах более жестоких». Эти слова подчёркивают сверхчувствительность Волошина, его глубокое понимание, ощущение и переживание мира, в котором он жил и творил.

Его стихи – это яркое отображение человеческой Жизни с большой буквы. Душевной и телесной, проживаемой одновременно и в то же время – порознь.

Его телу, сильному духом и душой, пришлось уйти так рано (хотя сколько при этом он успел содеять!), верно, в силу трудных испытаний, которые накладывают большой, ощутимый отпечаток на храм человека – его тело.

«Близкий всем, всему чужой», Максимилиан Александрович Волошин, уйдя, «Стал строками книги», дом его – «Дом Поэта» до сих пор «Открыт навстречу всех дорог», и это только утверждает меня в мысли о том, что Максимилиан Александрович стал истинным «Мастером».

Они были одни. Приглушённый свет озарял небольшую комнатку.

Юноша и девушка. Они открыты. Он ей. Она ему.

Легкий трепет и нежность – бьются сердца.

Мягкий поток – тёплый шёлк постели.

Встреча их рук – он осторожно, как бы боясь потерять, скользнул кончиками пальцев по её линии жизни, обнял рукой руку.

Тихое соприкосновение взглядов – они проходят в самые сердца сердец, души обоих, оставляя за собой ленту Млечного пути, серебряного сверкания светил вселенной.

Дуновение неба, единение силы – юноша коснулся своими губами губ девушки. Мир преобразился для них обоих, они почувствовали суть друг друга – их общую суть.

Они вместе. Они едины.

Они сошлись. Сияние света.

Изумрудно золотое.

Они слились.

И не расставались больше никогда.

Они одни, друг друга видят,

Они одни, друг друга слышат…

…соединяясь в общем Я,

Познали истину свободы.

Они,

Отныне сохраняя целостность себя,

Навеки вечные едины!

Грустно осознавать, что всё имеет конец. Но это с одной стороны. А с другой – понимаешь: не было бы конца, не было бы и начала. Всё взаимосвязано. Правда, от этого лучше не становится.

Что же это? Неясно. Вероятно, ожидание будущего. Неизвестно, что будет в следующую секунду, а тем более, неизвестно, что будет в долгосрочном будущем.

Это, может, и хорошо, но, может, и не очень. Вот он вечный вопрос: а интересно было бы жить, если бы мы знали, что будет? Ответ – нет.

В любом случае, когда не знаешь, то просто страшно. Поёжился и замолк. Хех.

Небо было удивительным. Ярко-голубое над головой, оно гармонично переходило в бледно-розовое и возвращалось назад, как будто художник-виртуоз писал свой пейзаж акварельной краской на влажной бумаге, легко касаясь кистью то белёсым, то сероватым цветом, то сразу несколькими, перемешанными друг в друге.

Бури, песчаные вихри, речные потоки, расходящиеся рукава белоснежной воды – тут интенсивны, тут более прозрачны – вливаются и выныривают, закручиваясь в спиральные ветры.

Как будто у художника для солнца не хватило яркой краски. И оно так и осталось сегодня смотреть на нас нежно-лимонным ароматом.

Всё – сокрытое снаружи – понятно, открыто внутри. А пушистые перья крылатых облаков уплывают вдаль, оставляя за собой воспоминание вечности…

Тёмное пасмурное утро. Грозовые тучи в этот день нависли над городом и всеми силами давили на него. Их серая суть, опав на низлежащее пространство, всё непостижимей пыталась его сомкнуть.

У дома, может, высокого, но, вероятнее всего, лишь жалко маленького, сидел человек. Его голова была смиренно опущена под неимоверным давлением окутавшего его раскаяния.

Перед ним лежала шляпа. Потёртая, помятая, испачканная. Она олицетворяла город.

В ней лежали деньги, много денег. Своим зловонным смрадом они заражали окружающий мир. Пачки, кипы, горы денег – не счесть.