Евгений Стаховский - 43. роман-психотерапия

На случай холодов в санях предусмотрительно лежали несколько одеял. Использовав саму повозку в качестве укрытия, Хейзел расстелила два одеяла на земле, и велела детям лечь, после чего накрыла их третьим одеялом и сверху устроилась сама, стараясь отдать ткани тепло своего тела.

Чтобы не замёрзнуть, Хейзел то и дело заставляла Эммета и Мередит шевелиться, она рассказывала им истории, пела вместе с ними песни, читала молитвы, постоянно твердя о том, что они не должны заснуть – что бы не случилось.

«Обещай мне, Эммет, как бы тебе ни хотелось спать, не позволяй себе. И толкай сестру!» – говорила она. Затем обращалась к сестре: «Мередит, не хнычь, а лучше пой тихонечко, так и Эммету будет веселее».

В это время Уильям Майнер уже давно вернулся домой и собрал спасательную дружину. Тридцать человек с собаками искали детей весь день и весь вечер. Когда совсем стемнело и видимость, отяжелённая бурей, стала равняться нулю, они вынуждены были прекратить поиски, чтобы продолжить их с первыми проблесками утреннего света.

16 марта, в два часа пополудни, через 25 часов после пропажи детей, их обнаружили в двух милях от школы. Перевернув сани, люди увидели Хейзел – она лежала поверх младших брата и сестры в расстёгнутом пальто и с раскинутыми руками, пытаясь отдать им последнее тепло своего тела. Рядом с санями стояла Старушка Мод – все понимали, двинься она с места, утащив сани за собой, детей замело бы снегом с головой, – так что их вряд ли смогли бы найти. Во всяком случае – до весны.

Сложно описать счастье отца и радость всех, кто помогал ему в поисках, когда стало понятно, что все трое детей были живы – их немедленно отвезли к человеку по имени Уильям Старк, его дом стоял ближе прочих. Дочь Старка, Анна, вспоминала позже, что звук, который издавали руки Хейзел, когда задевали мебель в доме, пока её несли к кровати, напоминали треск только что принесённого с мороза выстиранного белья.

Привести в сознание Хейзел пытались несколько часов. Её мать, Бланш, прибежав к Старкам сразу, как получила известие, что дети нашлись, была в таком шоке, что села в кресло-качалку и раскачивалась взад и вперёд всё то время, пока детям оказывали первую помощь.

Хейзел так и не очнулась. Бланш, которой в какой-то момент удалось уснуть, позже рассказывала, что во сне ей явилась Хейзел и сказала: «Мне было холодно, мама. Но теперь уже нет».

Через шестнадцать лет около здания суда округа Оливер поставили монумент с высеченной надписью: «В память о Хейзел Майнер. Дань мёртвому, память живущим, вдохновение потомкам».

Во время снежной бури, бушевавшей три дня, помимо Хейзел погибли ещё тридцать три человека.

Что было дальше?

Чем они себя утешают?

Чем оправдывают своё дыхание?

Я скажу тебе.

Все они из чего-то вырастают.

Или лучше сказать – все они вырастут во что-то.

Они взрослеют, сохраняя в себе оттенки детства.

Они стареют, оберегая очаги молодости.

Она кричит: я не могу жить в этом религиозном плену.

Она кричит: я не могу быть особенной там, где особенность принимается за порок.

Она кричит: ваша коричневая шапка – это преступление.

Как она может носить эту коричневую шапку?

Как кто-то вообще мог сшить такую коричневую шапку?

Вокруг так мало солнца, если оно не отражается в глубине твоих глаз.

Если оно не может впитать тепло твоих рук.

Кто вообще мог придумать такие руки?

Зачем эти руки, если вокруг так много солнца пропадает зря?

Я иду по улице маршала Тито, на которой всегда что-то происходит, словно это не улица, а стиральная машина в общественной прачечной.

Здесь происходит всё.

Асфальт, как стиральный порошок, затирает пятна крови.

Дома с выпученными окнами разлагают внутри своих комнат пятна спермы.

Трамвай с грохотом проверяет на прочность пуговицы, соединяющие чужие друг другу районы.

Витрины строят прохожим глазки, надеясь на лёгкую добычу, на свежее мясо, на новое лицо, среди примелькавшегося однообразия.

Мне хочется кофе и велосипед.

Мне хочется крыши и маску героя.

Мне хочется свежести запаздывающего вечера.

Мне хочется всё, что я уже хотел когда-то.

Мне не хочется ни с кем говорить.

И мне не хочется ничего хотеть.

В такси я одёргиваю плечо, я пишу на бумажке «вези меня по кругу, вези меня вот сюда и обратно, вези меня вдоль и поперёк».

Вези меня подальше отсюда, чтобы я мог вернуться.

Вечер приходит без стука – поправляет волосы, подводит глаза, прячет ненужное по карманам, прячет всё, что может его выдать утром.

Вечер поправляет меня в себе.

Он говорит мне: спокойно, я говорю спокойно; всё, что ты видишь, – станет покоем; всё, что ты видишь, – исчезнет, как только ты перестанешь давать этому имя; как только ты позабудешь имя; как только ты перестанешь приманивать это к себе, протягивая конфетку-пустышку; я говорю спокойно.

Что было дальше?

Дальше дети отказывались понимать, что они – люди на вырост.

Их родители отказывались понимать, что они производят людей на вырост.

Природа отказывалась понимать – чем всем им не угодила плесень?

Природа отказывалась понимать, что вырастая дети перестают думать, что они – плесень.

Природа от них отказывалась.

Она говорила: делайте что хотите, живите как хотите, вырастайте во что хотите – только оставьте меня в покое.

Оставьте меня в моей плесени.

Ибо плесень превращает всё в камень.

Я останавливаюсь у театральной тумбы, у чего-то, что выглядит как театральная тумба – это точно не почтовый ящик, не телефонная будка, не трамвайная остановка, не цветочный магазин, не сигаретный автомат, не уличная клумба, не высохшая старушка, не триумфальная арка, не памятник кукловоду, не забытый стул, не дымовая труба.

Это башня.

Или опора моста.

Или колонна.

Или театральная тумба.

Я обхожу её кругом, прикасаюсь к ней, пинаю, ласкаю, подсматриваю – словно она солнце, а я её планета.

Мимо проносятся метеоры: прогуливаются кометы, проскальзывают астероиды – астрономические тела идут на опасные сближения, рождают новые звёзды, оборачивающиеся в системы.

Солнце превращает всё в камень.

Что и было дальше.

Милан, 22, Храм Святого Савы: Никогда не знаешь, в который день от Рождества Христова ты лишишься всего. Собственно, лишая себя Рождества, ты лишаешь себя иллюзий, а разве этого мало? Я никогда не праздную Рождество. И мне никогда не дарят подарков. Как-то было не принято. Считалось, что подарки – это что-то такое, развратное. Развращающее. Всё, что ты получаешь, – нужно заслужить. Когда я заканчивал учебный год хорошо – меня возили на море или однажды купили велосипед, но это не считалось подарком. Это была плата. То, что я заработал хорошей учёбой. У нас даже на дни рождения ничего не дарили. Однажды приехала какая-то дальняя тётка и привезла нам с братом пижамы. Мама сначала сказала «спасибо, мы не нуждаемся», а потом согласилась принять их за деньги. Расплатившись по полной стоимости. Но мне кажется, тётка специально немного занизила цену, как смогла, чтобы это не выглядело подозрительно. И чтобы саму себя убедить, что она хоть немного, но подарила. Рукав или карман. А дни рождения были настоящим табу на подарки. Угощения были, гости были, а подарки – нет. Считалось, что это неискренне. Что человек вынужден специально что-то придумывать, хотя ему рады просто так. Подарок – это ведь что-то просто так? Я не знаю, мне было обидно в детстве – всем что-то дарят, а мне нет. Теперь я вырос и думаю, что мама была права. Всё, что у меня есть, – я заработал. Даже если у меня ничего нет – это тоже я заработал. Но никто не сможет упрекнуть меня в том, что что-то досталось мне просто так. Я заработал и то, что у меня есть, и то, чего у меня нет. Сам я тоже, конечно, делаю людям подарки. Иногда. Не часто. Но это обычно значит, что мне что-то от них надо. И они об этом знают. И это честно. А иногда я делаю подарки, чтобы просто думать, что я хороший. И тогда мне что-то надо от самого себя. И это тоже честно. Приятно думать, что я хороший.