Евгений Стаховский - 43. роман-психотерапия

Из вагона мы выходили вместе. Продвигаясь по проходу, я специально выбрал время, чтобы оказаться сразу впереди Лены, и будто случайно задел её локтем.

– Извините.

– Ничего страшного.

Ни единой зацепки. Пикапер из меня никакой. Мы тут оба туристы – это единственное, что нас объединяет.

Я выпрыгиваю из вагона. Она собирается сделать то же самое. Вот он, шанс. Я протягиваю руку.

– Спасибо.

– Позвольте вам помочь, – я киваю на сумку.

– Вы с ума сошли, – протестует она, потрясая сумкой размером не больше моего рюкзака. Что за мода пошла?

Я замечаю недовольство на лице моего мнимого соперника. Через мгновение он теряется в толпе.

– Путешествуете налегке? – ругаю себя за отвратительную банальность.

– Вообще-то, я собралась к морю, – отвечает на незаданный вопрос. – Но решила задержаться тут на денёк. Торопиться мне некуда. Я смутно помню, как я уезжала, поэтому хочу запомнить, как приехала. Вам это тоже не помешает, тем более вы довольно милый.

– Спасибо.

– Чем думаете заняться?

– Представления не имею. Видимо, тоже задержусь тут на денёк. Но для начала не прочь позавтракать.

– Ориентируетесь в городе?

– Нет. Совсем.

– Я тоже. Тогда, раз вы никуда не спешите и я никуда не спешу, нам ничего не остаётся, как позавтракать вместе.

Похоже, я уже слышал нечто подобное.

Отказаться? Ну, нет.

Через полчаса мы едим одну на двоих пиццу на бульваре Ивана Черноевича, доказывая друг другу, что знакомы всю жизнь.

Есть женщины, знающие о тебе больше, чем ты сам, – с первого взгляда, без надежды на провал. Они сразу секут, кто больше принимал участия в твоём воспитании: отец или мать, а может, бабушка; они видят, кем ты был в школе, – лидером или изгоем, а может, скучной серостью; они понимают всю систему твоего поведения – нападаешь ты или обороняешься, а может, стоишь в стороне. Или сдаёшься, полагаясь то ли на судьбу, то ли на милость завоевателя. Эти женщины, собственно, сами отменные завоеватели, способные написать трактат по стратегическому планированию, но самые умные из них никогда не дадут тебе этого понять. Им достаточно внутреннего удовлетворения.

– Я живу в Санкт-Петербурге, – говорит Лена, и мы с лёгкостью находим общий язык. – Многие, особенно если со стороны, считают, что это лучший город на свете. Я с ними согласна, но мне проще – у меня не было особого выбора, я там родилась и люблю родину в её пограничном состоянии. Для меня это нормальное, естественное чувство. Но меня раздражает этот приезжий восторг. Такое ощущение, что их всех запрограммировали. Это, знаешь, как Мона Лиза. Ты видел Мону Лизу?

– Конечно, видел.

– Прямо живьём?

– Живьём? – удивляюсь я. – В смысле – не репродукцию?

– Да, в музее, настоящую, картиной. Где она – в Лувре?

– В Лувре.

– Так видел или нет?

– Видел.

– И как?

Лена откинулась на спинку стула и придала себе возбуждённо-загадочный вид, будто ожидая, что я сейчас раскрою ей главные тайны человечества.

– Ну, – начал я, – она меня напугала, помимо того, что это просто красиво.

– Напугала? – удивилась она. – Пугающая красота?

– Вроде того. Я испугался её разбить. Не то чтоб я хотел или даже задумывал нечто подобное, я просто испугался, что она разобьётся, и всё.

– Разобьётся? Она же не ваза!

– Не ваза, это точно. Но она своего рода сосуд. Она наполненная. Я стоял там и думал о смерти. Не о своей смерти и не о смерти вообще как процессе, а о смерти человека. Может быть, даже конкретного человека. О том, что смерть не столько страшная, сколько непонятная. Как это так – вот есть человек, а вот его нет. И никогда уже не будет.

– Можно верить в перерождение.

– Можно во что угодно верить, но если ты начнёшь ухаживать за цветком, уверяя, что это твоя бабушка, то довольно быстро окажешься в известном месте, где, вероятно, тебе тоже разрешат ухаживать за цветком.

– Нет, я вряд ли. Туда только буйных отправляют, а я хорошо прячусь.

– Так ты и станешь буйной. Твои дети, понятное дело, не станут тебя разубеждать, это дело крови, но обязательно найдётся тот, кто назовёт тебя сумасшедшей, – и вот тут ты станешь буйной. Не за себя, за бабушку будет обидно.

Мы решили заказать ещё одну пиццу, убеждая друг друга, что утром можно позволить себе любую еду – за день как-нибудь расходится.

– Я всё равно не очень пока понимаю, какая связь Моны Лизы со смертью? – Лена старательно вытоптала тропинку к исходной позиции.

– Да нет никакой связи. Это ощущения. Мои ощущения. Мои и только мои, ничьи больше. Я просто подумал, что если бы с картиной что-то случилось, – это… это как смерть человека. Невозможно представить, что её нет. Там дышать страшно. Мона Лиза так глубоко внутри каждого из нас, что многие этого вообще не осознают. Это данность – как небо. Мы же не можем представить, что небо раз и исчезнет? Это нелогично, антинаучно, сверхчеловечно – это невозможно. Состояние неба впаяно в наш генетический код. С Джокондой то же самое.

– Ну она хотя бы материальна.

– В этом я тоже начал сомневаться.

Мы пересекаем Морачу по мосту Святого Петра Цетиньского.

– В каждом городе, наверное, есть свой Пётр, – говорит Лена. – Только зовут их всех по-разному.

– Тебе ль не знать, – увёртываюсь я.

– Я и говорю, что у них это как заболевание. Петербург принято любить, даже если ты не находишь в себе сил восхищаться им искренне. Это всё от недостатка эмоций, от дефицита впечатлений.

– У меня было что-то подобное в Праге – я очень долго не мог туда доехать. Не складывалось. В манию превратилось. А приехал – город и город. Красивый, конечно, очень – замки, мосты, Влтава, но не ах! А потом понял – я избалован. У меня было столько впечатлений, что чувство восприятия притупилось. Что «ах» уже не будет никогда.

– Воспитывай в себе это как-нибудь.

– Я пытаюсь. Поэтому я здесь.

Лена изумилась так сильно, что сняла тёмные очки.

– В Подгорицу за впечатлениями?

– Ну не только в Подгорицу, но это часть общего плана, да.

– И много у тебя впечатлений от этой части плана?

– Пока не очень, но я надеюсь, их будет гораздо больше, – улыбнулся я, понимая, что Лена всё понимает и подробностей не потребуется.

Это то, что мне тоже в ней нравилось, – она была умна и при этом не слишком любопытна. По крайней мере, не уходила сверх необходимого. В ней вообще не было ничего сверх – такая гармония в естестве. Она искренне интересовалась, но не переступала черты – понимала, где нужно остановиться, чтобы не потревожить личное. К тому же Лена была избавлена от этих надоедливых женских штучек – постоянной необходимости подтверждения собственной красоты. Она всё о себе знала и выбирала в этом смысле скорее смирение и скромность, чем пафос и апломб.