Евгений Стаховский - 43. роман-психотерапия

– Есть и те, кого Петербург не впечатляет, – продолжала она. – Но в этом никогда не разобраться. Пойди пойми, что в них отсутствует – вкус или чувство такта. Некоторые предполагают, что это протест, и с этим можно согласиться, но зачем тут протест? Странно ведь, скажем, не любить Дженис Джоплин. То есть любить её не обязательно, но вряд ли кто будет спорить с тем… вряд ли вообще стоит об этом спорить. Тебе нравится Дженис?

– После того, что ты сказала, у меня нет вариантов, но да, нравится, конечно, и это искренне. Правда. Я люблю Дженис Джоплин. Клянусь.

– Чем докажешь?

– А это теперь надо доказывать?

– Теперь да.

– Как скажешь. Тебя устроит, если я скажу, что люблю Summertime только в её исполнении? И ещё в исполнении украинских хоров.

– Никогда не слышала украинских хоров.

– Ты не знала, что Summertime фундаментально – украинская песня?

– Шутишь! – чуть не вскрикнула Лена.

– Честно! – подтвердил я, почувствовав укол тщеславия. – Она называется «Ой ходить сон коло вікон». Колыбельная, разумеется. Я тебе поставлю.

Достав плейер, я отыскал нужный трек не быстрее, чем Лена свои наушники. Мы остановились, и следующие три минуты я с удовольствием наблюдал за меняющимся выражением её лица. Лена расплывалась в музыке, не оставляя себе шансов на спасение, и сама в эти три минуты выглядела хрупкой, как Мона Лиза.

– Это прекрасно, – сказала она, когда песня закончилась. Я только удовлетворённо хмыкнул. Уж что-что, а делиться музыкой я умею. Да, я совершенно точно это умею. Это одна из тех вещей, в которой не приходится сомневаться.

– А есть ещё? – спросила она.

– Что есть ещё? – не понял я.

– Ну такие песни.

– Есть.

– Это потрясающе! – не унималась она. – Я же именно об этом и говорю. Можно не любить, не полюбить, но как это может не впечатлять? Надо быть либо конченым сухарём, либо круглым безумцем. Нет, в этом невозможно разобраться.

Возвращая мне плейер, Лена покачала головой. Словно в отчаянии.

– Невозможно, – повторила она.

– Я всегда думал, что разобраться можно в чём угодно. Главное, после того как разберёшь – собрать это всё обратно. Тут, конечно, тоже возможны варианты. Из одних и тех же деталей то и дело собираются разные вещи, и музыка в этом смысле – первое доказательство. Правда, я никак не могу решить, что интереснее – процесс или результат. В музыке они сливаются.

– Это, конечно, так, – задумчиво произнесла Лена, – мне сложно понять. Я всё ещё под впечатлением от песни, растеклась тут. Но я уверена, что совсем не имеет никакого смысла разбираться в том, где результат оказывается скучнее процесса.

Она прищурила глаз и посмотрела на меня с особенным смыслом:

– Сейчас, мне кажется, я сказала что-то про секс.

Я улыбнулся, стараясь убедить себя, что не стал в этот момент похож на обычного похотливого парня, хотя именно эту роль мне всегда хотелось, но никогда не удавалось примерить. Лена тем временем уже принялась чертить в воздухе таблицу.

– Это можно структурировать, но я не вижу в этом практического смысла, хоть пальцы загибай. Какая, в конце концов, разница, кто там что думает про город, в котором меня угораздило родиться и в котором я до сих пор живу?

Она снова надела очки, что было похоже на защитный приём, но не от меня же ей защищаться. Тем более что я очки не снимал, кажется, с самого вокзала и просидел в них даже в кафе.

– Недостаток впечатлений – это нормально, – продолжала она. – Я бы дорого дала, чтобы вернуть тот чистый, без пикселей, взгляд, и открывать, открывать, всё время что-нибудь открывать! Открывать, просто открыв глаза. Теперь всё чаще, чтобы увидеть, приходится присматриваться.

– Или прислушиваться.

– Точно! – она сделала выразительный жест, похожий на удар дирижёра в четвёртую долю. – Постоянно приходится прислушиваться. А они приезжают, и у них всё! У них заполняется пустота внутри. Какая-то её часть. Стакан наполовину полон или наполовину пуст – это уже дальше, но что-то наливается ими туда. Они же приезжают уже со своими предрассудками, с тем, что сейчас они приедут, и начнётся. И начинается. Потому что они ничего раньше не видели, кроме своих трёх улиц, даже если у них их триста. Их не приучили пойти и посмотреть, что там на соседней – есть ли там жизнь, есть ли там вообще хоть что-нибудь. Они знают, что ничего там нет, потому что так сказали, но на то, чтобы пройти проверить, не появилось ли, у них ума не хватает. Сказали же. Так и тут – сказали. В них есть что-то стоическое, такое, что скажите спасибо за то, что у вас вообще есть стакан. А бывают другие, которые приехали, остались, а потом прошло десять лет, и они говорят: «Петербург? Ну не знаю, чего вы тут все восхищаетесь, ну город, и что?» И это не выебон, они правда так думают – рецепторы заржавели. А другие как раз выебон – мол, я тут всё знаю, я тут живу, а вы все говно. Извини за грубость.

– История опять же.

– История само собой. Сначала окно в Европу, потом столица, потом балы бесконечные, цареубийства, революции, блокада – такой бэкграунд попробуй вытяни!

– И книжки.

– Да-да, литература, Достоевский весь этот. Ты любишь Достоевского? Музыка. Загрустила я что-то – пойдём искупаемся.

Мы сидим на берегу Морачи в окружении молодых ребят и девушек. Они резвятся и заигрывают друг с другом, никого не стесняясь. Видно, что они бывают тут часто и почти все знакомы, если не тесно, то в лицо. Мы выглядим чужаками, с которыми можно иметь дело. С нами можно дружить.

– Ничего, если дам дуру и спрошу, чем ты занимаешься? – говорит Лена, разглядывая группку парней в нескольких метрах от нас.

Её тело, прикрытое в понятных местах тонким рисунком купальника, выглядит божественно. Их тела – тоже.

– Этот вопрос всегда ставит меня в тупик, – пытаюсь отшучиваться, даже не осознавая толком, как же я серьёзен, и отмечая затруднение номер три.

– Окей. Чем ты зарабатываешь? – продолжает, не отрывая взгляд от болтающих о чём-то ребят. – Пойми меня правильно. В общем, мне всё равно, я для статистики. Звучит ужасно, но это правда.

– Наверное, я музыкант, – отвечаю, пытаясь подавить нотки внезапно возникшей ревности.

– Что значит «наверное»? – поворачивается ко мне. – Ты или да, или нет. Спрошу по-другому: это то, кто ты есть, или то, кем ты хочешь быть? Или не отвечай.

– Я – пианист, – удивляюсь собственной смелости.

– Пианист? – спрашивает, будто аккуратно разбирает пазл.

– Да. Если ты спрашиваешь про работу, это моя работа. Играть на пианино. Во всяком случае, раньше я играл. Не знаю, захочу ли делать это снова.

– Пианист, – держит паузу, сличая лица. – Ты не похож на пианиста. Да я никогда и не видела вблизи живого пианиста. Вот, оказывается, что это значит.