Светлана Макаренко-Астрикова - Золотая нить времен. Новеллы и эссе. Люди, портреты, судьбы.

5.

….И однажды, именно на такой «уединенной» охоте произошло некое загадочное событие, о котором Екатерина Николаевна с содроганием сердца рассказывала в письме к брату, Дмитрию Николаевичу:

«28 января 1841 года. Сульц.

В то время, как я писала тебе в письме о всяких пустяках, мой дорогой друг, я и не подозревала, какое ужасное несчастье могло со мною случиться: мой муж чуть не был убит на охоте лесником, ружье которого выстрелило в четырех шагах от него, пуля попала ему в левую руку и раздробила всю кость. Он ужасно страдал, и страдает еще и сейчас; слава Богу, рана его, хотя и очень болезненная, не внушает опасения в отношении последствий; врач говорит, что это – месяцев на шесть.. Это ужасно, когда подумаю, что я могла бы потерять моего бедного мужа, я не знаю, как благодарить небо, что оно только этим ограничило страшное испытание, что оно мне посылает!» Небольшой листок, написанный наспех, с неразборчивым бисером букв, таит в себе много недосказанного, много тайн и недомолвок.

Были ли обстоятельства столь загадочного ранения Д. Антеса в действительности такими, какими он описал их жене? Что он мог скрыть? Кто знает? Уже в следующем письме, Екатерина Николаевна, благодаря брата за обещание выслать ей 5000 рублей, проговаривается: «Длительная болезнь моего мужа, как ты хорошо понимаешь, стоила очень дорого… Оплатить три счета от врачей, которые были при нем днем и ночью, это не безделица, а теперь еще и курс лечения на водах, если бы ты не придешь нам на помощь мы были бы в очень затруднительном положении..*Фраза построена так, что предполагает несколько прочтений: либо Екатерина Николаевна начинала забывать родной ей язык, что не мудрено в чисто французском окружении глухой провинции, где она жила; либо перевод письма не совсем точен; либо Екатерина Николаевна хотела «отрезать» брату «все пути» возможного отказа выслать настойчиво просимую ею в предыдущих письмах сумму? – автор.. Видимо, рана Д` Антеса была все же намного серьезнее, чем Екатерина Николаевна ее описала в том своем первом, испуганном письме.

Все цитируемое нами послание баронессы Геккерн наполнено, кроме страха, еще и скрытою, завуалированной тоскою по родным, отчаянием глубокого внутреннего одиночества:

«Иногда я переношусь мысленно к Вам и мне совсем нетрудно представить, как Вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели.. Напиши мне обо всем, об изменениях, что ты делаешь в своих владениях, потому что, уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по прежнему очень люблю Завод, ведь я к нему привыкла с раннего детства…»

6.

Иногда, запершись у себя в комнате и посадив на колени детей, Екатерина Николаевна со слезами на глазах показывала им миниатюру в овальной рамке: лицо молодого человека необычайной красоты, с тонкими, одухотворенными чертами и глубокими печальными глазами – это был портрет ее отца, Николая Афанасьевича, которому она не писала: из – за боязни возможных (и неизбежных!) нравственных укоров – он был очень религиозным человком.. Портрет батюшки сестре прислал все тот же обязательный глава гончаровского майората Дмитрий Николаевич Гончаров, вынужденный по долгу своего старшинства и семейных дел, расчетов и обстоятельств переписываться с баронессою – изгнанницей, хоть и скрепя сердце.. Рассказывала опечаленная баронесса малюткам – дочерям и об «аnmama Натали», некогда – удивительной красавице александровской эпохи, фрейлине императрицы Елизаветы Алексеевны; теперь – поблекшей, погрузневшей, ходившей с ореховою палкой, но сохранившей властность манер и гордую несгибаемость осанки. Показывала ее портрет – копию, в палево синем тоне, нарисованном самою Наталией Ивановной еще в далекой юности. Дети, восхищенные красотою старинных изящных миниатюр, нередко просили разрешения поцеловать их. Екатерина Николаевна охотно позволяла это. И писала со щемящей гордостью брату, что несказанно рада тому, что сумела внушить детям любовь к далеким родным. Вероятно, она очень много рассказывала любознательным Матильде и Берте о России, о далекой Калуге, роскошном некогда имении Гончаровых в Яропольце и о пришедшем теперь в упадок дворце «прадедушки Дорошенки» (А. Пушкин), в котором было более сорока комнат, огромные коллекции картин, фарфора и старинной мебели со старинною библиотекою. Часто она перелистывала свои рукописные альбомы со стихами Жуковского, Козлова, Грибоедова, Вяземского и Пушкина, и тогда ее голос становился еще тише и еще печальнее, а дети, зачарованные странно непонятными, певучими словами на незнакомом им языке, засыпали у нее на коленях. Она никогда не учила их русскому. Не смела.. Не могла.. Не хотела? Просто – не успела?

7.

..Ни грациозная «гримасница и умница» Матильда, ни красавица Берта – Жозефина, позже так и не могли понять, как же самой маленькой из их «неразлучной троицы» сестрицы, Леонии – Шарлоте, которой, в момент смерти матери, было лишь три неполных года, удалось впитать в себя жажду познания незнакомого языка, на котором их мать почти не говорила?! Причем, впитать так, что Леони смогла овладеть им в полном совершенстве, свободно писала и пыталась говорить! Екатерина Николаевна, при всем желании, не смогла бы внушить крошке нарочно такую пламенную страсть ко всему русскому и к поэзии убитого ее мужем зятя! И не только по причинам нравственным и психологическим. Еще и просто потому, что в последние годы жизни ей было, увы, не до малышки!

Родив в 1842 году (в конце января – начале февраля) четвертого, мертвого ребенка, мальчика, которого столь жаждал ее строгий и желчный красавец – муж, Екатерина Николаевна долго и отчаянно болела, страдая не столько от физических недомоганий, сколько от упреков супруга и безысходной тоски. Она совершенно отчаялась вызвать в его душе какое либо ответное к ней чувство, и горькая безнадежность жизни, не согревающей его сердце, окончательно подорвала ее хрупкие силы. Несколько утешило Екатерину Николаевну только нечаянное свидание с братом, Иваном Николаевичем, в Баден – Бадене. Барон Жорж привез туда больную супругу по ее настоянию, как только она узнала из писем родных, что Иван Николаевич и его жена, Мария Ивановна, держат на знаменитых аристократических водах курс лечения. Прихватил Д` Антес с собою и двух очаровательных дочек, он знал, что все Гончаровы обожают детей, и ему можно было бес проигрыша поставить на эту карту, чтобы создать у не принявшего его душою далекого русского семейства иллюзию полного процветания фамилии Геккерн – ДАнтес. Ему это удалось вполне. Иван Николаевич Гончаров писал из Бадена брату Дмитрию:

«Катя беспрестанно говорит о своем счастье.. Я это вполне понимаю после того, как увидел, как я тебе сказал, что она счастлива с мужем и своей маленькой семьей. Ее малютки очаровательны, особенно Берта, это просто – маленькое совершенство».. Внешне все идеально, баронесса счастлива, и она и дети обожаемы отцом и супругом, разделившим с женою по словам И. Н. Гончарова, «почти пять лет совершенной ссылки, ибо Сульц и Баден стоят друг друга в отношении скуки..» Но разве истинное счастье нуждается в том, чтобы о нем «говорили беспрестанно»? Счастья не было, его заменяла лишь неустанная о нем греза..