Тимур Бикбулатов - Opus marginum

Писалось пьяным журналистом и презентабельным вип-гостем, скромным библиотекарем и панк-шансонье. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять, принять ушат критики и снисходительное причмокивание сантиметровых антимэтров. Раньше я бы выкинул считалки-дразнилки, садистские куплеты и высоколобые частушки. Но реанимация молодости побочна впадением в детство, выруливание к нормальности разбрызгивает абсурд. Я был все время в каких-то попыхах, словно в складках шарпея, раздражая себя своей свежеиспорченностью. У меня сейчас все отлично, дальше будет еще хуже, У меня все позади – понимайте, как хотите. Раньше мне казалось, что я один пишу, все остальные – пышут. Теперь я в этом уверен. Когда-нибудь я подарю все свои книги брату Джироламо – только предупреждаю – серный запах неизбежен. Моя неизменная максималистская патетика играется, как «чижик» – одним пальцем. А возникающая полифония должна исполняться толпой, каждый жмет свою клавишу в свою очередь, но только одним пальцем. Игра в несколько рук – неприемлема – выйдет эгоистическая дисгармония.

Дистрофия общественного сознания заталкивает в индивидуальный самозагон. Буквы помогают растормозить затекшие мысли, а что будет на выходе – никого не должно волновать, особенно художника. Всякая попытка вернуть буквы в подчинение затвердевшим мыслям – ставит создателя раком, а реципиента оставляет дураком, хотя он от этого напыщенно кайфует. Его закостенелость – вторая производная общественной упорядоченности, основанной на заведомо ложных представлениях о свободе, чистоте совести и творчестве. Любая попытка честного самовыражения заносится в разряд извращений и посягательств на мораль. Если бы не природа, моралисты запретили бы есть, испражняться и совокупляться. Но еще придумают суррогаты – ведь подменили же поэзию плохо зарифмованными впечатлениями и ритмизованными трактатами о вкусной и здоровой жизни.

Мне, свободному, сумасшедшему алкоголику не дано быть членом пристойных, приглаженных и плоских обществ. Поэтому я просто акыню по клавишам, декларируя маргинальную часть мироустройства, которая вполне может быть созидающей и в которую очень хотят нырнуть благопристойники, но социальное нельзя делает их латентными первертами, и они, несчастные и глупенькие, думают, что этот мир – для них. Они, пытаясь наказывать отступивших от их, придуманных для себеподобных канонов, даже не удосужились докумекать, какая огромная разница, например, между «посадить пожизненно» и «посадить посмертно». Мне же лень объяснять. Все, что я только что нацарапал на обложке журнала «Сестринское дело», никогда не буду перечитывать – как никогда не помнил то, что написал до этого. Логика может помочь в цивильной жизни, в творчестве она бессмысленна. И если хоть кто-то поймет, что я пытался выволочь на свет из своей черепной пепельницы, я с удовольствием приглашу его в свой очередной запой. А нет, так сотня экземпляров этой тоненькой записной тетрадки, надеюсь, не быстро растворится в туалетных урнах и покроется колбасными пятнами. (Все-таки, какой я сентиментальный патетик!) Надеюсь, вернусь текстами и спасибо, что удивили мне время.

Падаль… Везде падаль. Какое нелепое совершенство, выжатое из земли последним усилием Бога. Укус единственный и самоубийственный. Наконец-то Бог умер. Наконец-то пришла свобода, аспидно-ослепительная. Наконец-то унижено сострадание. Как здорово, что не нужно учиться летать и привыкать ползать. Пришла временная вечность, кем-то тщательно подготовленная и сама себя воплотившая. Здесь не синеют губы и глаза не превращаются в студенистые капли пролитой солнцем любви. «Бог умер!» – молчат глотки глашатаев. Бог умер!» – сохнут негниющие пальцы. «Ну и черт с ним!» – трава по-прежнему зеленеет. «Черт с ним! Черт с ним!» – босые ноги хлюпают по беловато-желтой грязи. Все это так успокоительно молча, что хочется встать по обе стороны баррикад и стать неумолимо третьим и неумолимо последним. Спокойствие самодостаточности, ведь одиночество умерло с Богом, как раб, брошенный в одну яму с господином. Мост рухнул, и нет другого берега. Пришла свобода и не за что больше умирать. Везде натыкаешься на самого себя и флегматично проходишь мимо. Ты больше не жертва, ты – единственный могильный червь, влажный и жирный, самодовольно копошащийся в самом себе. Тебе плевать на время, на пространство, на жизнь. Ты – все это. Подойди к себе и нежно шепни: «Я – Любовь» и шлепай по грязи, уменьшая круги, к недостижимому центру. «Государство – это Я. Я – Людовик тридцатипятитысячный, беспорочно-развратный. Этот разлагающийся город – мой алтарь и исповедальня. Я – новый способ движения – эгоистический, не втискиваемый в законы даже в частных случаях». Вот оно – недостижимое и примитивное. К этому шел Род. Счастье, блаженство, безмятежность… Падаль, все падаль…

Для меня город умер. Закономерно и неожиданно. Умер, восторгаясь собственной гибелью. Незаконнорожденный, он ждал этой участи, участи всех его предков. Он умирал в судорогах, медленно, мучительно. Город тошнило, и он корчился, изрыгая желтую липкую грязь, в которой захлебывались мечты и надежды, грязь, в которой захлебнулся Бог, грязь, которая вливалась сейчас в мои новые ботинки. Я возвращался в него не ради своей осточертевшей работы и протекшего потолка моего подвальчика, я пришел на похороны и дурак тот, кто посчитает меня сумасшедшим. Конечно, я и сам не обязан жить. Не обязан подчиняться мудрости самозакопавшихся чревовещателей. Я не клялся ни на чьих святынях и не приковывал себя к позорному столбу. Я просто упиваюсь тем, что более осязаем, чем этот монструозный полис. Он развязал мне руки. Он убил моих друзей. Я ушел и не вернулся. Бог остался с ним верной комнатной собачонкой. С ним осталась она, которая когда-то была Ей. А я пришел ответить на один вечный вопрос: «Зачем я вернулся?».

Похоть, порожденная алкоголем и умершая неудовлетворенной – так, наверное, можно было назвать чувство, мучавшее меня целое утро. Я ворочался в постели, не имея сил встать. Вчера, еще вчера, в этом дурацком прошлом, я был человеком, родившимся, чтобы уничтожить все, подаренное мне жизнью, и делавшим это безошибочно и уверенно.

Порок, насильно связанный мифом и оставшийся навсегда – состояние, оскорбленное глупой кличкой Жизнь, угнетало Инес, лениво принимавшую утреннюю ванну. Она через силу курила, с удовлетворением разглядывая себя в зеркало. Меня она сегодня презирала.

Читать дальше