Тимур Бикбулатов - Opus marginum

Я толкнул дверь подвальчика. На моем диване Ронни сладострастно обцеловывал своего юного дружка – длинноволосого тинэйджера с маленькими уютными глазами. Этому Саду было то ли пятнадцать, то ли семнадцать – меня это совершенно не интересовало – они с Ронни познакомились в каком-то грязном трамвае с побитыми стеклами. Раньше меня тошнило от подобных сцен, но продолжавшаяся больше года гомосексуальная эпопея не только сделала меня апатичным, но и даже пробудила чисто метафизический интерес к этому страстному общению, которое Алекс называл мужеложью. Диалектика Алекса, его монотеизм и виртуозный снобизм всегда приводили Ронни в ярость, и он упорно отвечал на все Алексовы тирады тем, что, демонстративно расстегнув ширинку, изрекал, что, когда Алексу потребуется его любовь, тому придется долго ползать на коленях, просить его снизойти с Олимпа и открыть ему настоящее счастье. В этом он был неисправим, мой братишка. Сад поначалу побаивался меня, но сейчас даже не шелохнулся. Они и вправду были очень счастливы, черт возьми. Это меня почему-то разозлило, и я, схватив Шпенглера, по плечи ввинтил себя в кресло. И почему я не остался с Гердой? Они кончат по крайней мере через полчаса, к этому времени вся европейская культура успеет провалиться ко всем чертям – ты все-таки пессимист, старина Освальд. Терпение еще никому не вредило, если только его не искушать в пивных барах. «Ставшее и становящееся». Из-за таких диванных прелюбодеев пала Римская империя. Да, я начинаю верить в это. Когда-нибудь я останусь наедине с Садом, и – или окунусь в этот разврат, или набью ему морду. Я уже, по-моему, схожу с ума. Хоть бы дышали ритмичнее. Все это называется жизнь – помешательство Корнеля, цинизм Алекса, развратность всех женщин, мазохизм Сада, лжесуществование Ронни, завтрашние похороны, званые обеды, слюнявые минеты, накрахмаленные воротнички, заблеванные лучшими сортами бургундского. Все это – жизнь. Какого черта я-то здесь делаю?

Стук в дверь. Диван замирает и униженно умоляет. Я отрешенно говорю (если это конечно я): «Войдите!» В комнате возникает черный костюм Шэна и его же кругленькие очки. «Они не мешают тебе читать?» – он щелкает зажигалкой и обволакивает себя ароматной пеленой. «Профессор приказал долго жить. Приказ придется исполнять. Я зайду за тобой в одиннадцать. Эти ублюдки пусть оденутся поприличнее, по крайней мере не так, как сейчас». Лозунг вычеканен в моем изголовье, надежно приколочен и прекрасно виден совокупляющимся малолеткам. Сад тоже знал профессора? Костюм исчезает, увлекая за собой очки. Ты единственный сдал ему с первого раза, Шэн. Глаза начинают закрываться, и приятно-привычная теплота подступает к голове…

…во рту обнаружены кусочки стекла, составляющие часть стенок и дна тонкостенной ампулы. Мышцы шея обуглены, ребра справа отсутствуют, выгорели. Правая боковая часть грудной клетки и живота выгорела, через образовавшееся отверстие видно правое легкое, печень и кишечник. Половой член обуглен, в обожженной, но сохранившейся мошонке обнаружено только правое яичко. По ходу пахового канала левое яичко не обнаружено…

Я открываю глаза. Сад с Ронни читают вслух какую-то потрепанную книжонку. «Вы что, рехнулись?» – я скриплю зубами и сталкиваю Шпенглера на пол, – «или перетрахались?» Ронни цинично смотрит на меня. «Акт судебно-медицинского обследования обгоревшего трупа мужчины (предположительно Гитлера),» – его мимика безукоризненна. «Идиот!» – я опять проваливаюсь в мягкую пустоту, минутой раньше наполненную поцелуями, роскошными ресторанами, студенческими разглагольствованиями, на которые теперь наползает обгоревший, усатый, однояйцевый Гитлер, – он отгрызает у меня нос, и только метко брошенные очки Шэна заставляют остановиться эти переломанные челюсти. Шэн – капитан баскетбольной команды, и это он первый затащил Инес к себе в постель. Укротитель девственниц и производитель шлюх. Ронни умудрился подсыпать ему в кофе слабительного и заколотить дверь туалета. Конвульсии и ужимки Шэна – это был коронный номер Ронни, когда тот репетировал Лира. Искусство требует жертв. Жертвы требуют искусства. Хлеба и зрелищ. А я здесь даже не статист…

Картавое утро, расплющенное мною вчера в хрустальной пепельнице, опять топчется в прихожей, засунув руки в карманы. На хрена приходит этот забавный космополит?

Сад, умытый и чисто выбритый, в откуда-то взятой чистой рубахе и синем галстуке, глубокомысленно читает книжку. Наверное, ту самую, которая кошмарила меня всю ночь. Я рывком вскакиваю с кресла и выпаливаю ему прямо в ухо: «Откуда ты мог знать профессора?» Сад, ни капли не удивляясь и даже не отрывая от книги нежных глаз, отвечает, растягивая слова: «Он был моим дядюшкой и первым мужчиной, Ронни расскажет тебе, если угодно», – короткий взмах, прическа поправлена, я вне игры. Где-то была ошибка. Сегодня я узнаю, насколько она непоправима. Мой вопрос: «Где Ронни?» и звук застегиваемой ширинки отрывают его от книги. «Он вчера сыграл Заратустру…» Я копаюсь в памяти, пытаясь связать Заратустру и Ронни, подхожу к книжной полке, висящей над Садом и провожу взглядом по ряду неровно стоящих книг. «Заратустры» нет. Только торчит какой-то несуразный обрывок бумаги. Я достаю его. Последняя страница. «Мое сострадание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему! Вперед! Явился лев. Близко, дети мои, созрел Заратустра, настал мой час. Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!» – Так говорил Заратустра, покидая пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор». Я с размаху бью Сада ногой по лицу. Я просрочен…

Венки, плакальщики, почтенные зеркала лысин, нашатыренные виски, рты с выхлопом виски (противный яблочный самогон), всхлипывающий на плече Сад с перебитым носом, Герда на заброшенной могиле, синий славянский профиль, в экстазе выглядывающий из гроба. «Оставь надежду…» Ее там никто не тронет. Жанпольсартровская тошнота и федормихайловическая (супернечеловеческая) тоска. А где здесь я? Загибаем пальцы: Шэн, Инес, Алекс, Сад, Герда, два монаха (я в них не разбираюсь), семь музыкантов, Фредерик Шопен, профессор Стравинский, его родственники и коллеги, полтора землекопа, Корнель (и откуда взялся?). А меня здесь нет. МЕНЯ ЗДЕСЬ НЕТ!!! Я, наверное, опять опоздал…

Длинный стол. Бесконечно длинный. Если по нему пойти, прямо по нему, не обращая внимания на хруст и слизь, на отдавленные пальцы и растоптанные речи, я могу встретить Ронни, в этом я уверен. Мне никто не поверит; даже сам Ронни по-лировски подслеповато рассмеялся бы мне в лицо, дергая сам себя за ниточки. Бесплотный брат марионеток, я сам себя забыл любить. Какая глупая цитата. Ронни не играл эту роль. Я вытираю слезы галстуком. Нет, это Сад вытирает слезы галстуком. Или я? Это Сад вытирает слезы МОИМ галстуком. Скотина, может он еще и маркиз? Меня зовет Ронни, я аккуратно снимаю ботинки, кладу их в тарелку Сада, встаю на стол, делаю первый шаг, второй, быстрее, быстрее и вот я уже бегу. «Вставай, поднимайся, Великий Полдень!»