Тимур Бикбулатов - Opus marginum

Я рывком соскочил с кровати. Хмель не проходил, и еще никогда я не чувствовал себя так паршиво. Курить не хотелось, и я, подавив подступавшую тошноту, допил оставшееся в стакане вино. Легче не стало. Я выругался и присел на кровать. Голова гудела, зажатая клещами безысходности, выпестованной этим ненужным утром. Я боялся Инес.

Скользкое мокрое тело самодовольно наполняло ванну начинающей набирать красотой, полной безмятежности и недосягаемости. Полузакрытые глаза, намыленные плечи, раковина, полная окурков – из пены рождалось чудовище, испокон слывшее богиней. Я в это не верил.

Пятна на потолке расплывались в распухших глазах. Какого черта я вчера полез к ней в постель? Она же знала, чем все это кончится. Она смеялась над моим вчерашним бессилием. Она травила меня, облизывая сухие губы маленьким язычком. Она играла, отдавая мне по частям любимую заводную игрушку, зная, что я потерял ключик. Сейчас она, наверно, смеется, пуская мыльные пузыри в запотевшее зеркало. Дура!

Инес нехотя выбралась из ванной. Ей не хотелось покидать эту теплую благодатную купель, а еще больше не хотелось окунаться в ледяной грязный воздух прокуренной комнаты. У нее не было ни малейшего желания слушать мои обычные извинения, давно уже опостылевшие и превратившиеся в обычную утреннюю церемонию. Она вытерла зеркало полотенцем и накинула халат на голое тело. Бесшумно открыв дверь, скользнула в мою комнату. Комната была пуста, как и пепельница на столике – все это не предвещало ничего хорошего. Инес прилегла на кровать.

Я долго сидел в машине, сквозь пыльное стекло рассматривая копошащуюся толпу. Какие они все глупые, словно усталая улыбка на губах роженицы, нестерпимо серые, напичканные смогом, детьми, дурацкой информацией. И каждый – сам себя боящийся одиночка. Слабенькие, оттого и самоуверенные, занятые, неумело сопротивляющиеся времени, восставшие из грязи и туда же спешащие. В висках стучала кровь, хотелось пить. Я вышел из машины, пересек улицу и постучал в дверь телефонной будки. Женщина за стеклом улыбнулась и махнула кому-то рукой. Я постучал еще раз. Женщина опять улыбнулась, и я со всего размаху врезал по стеклу кулаком. Посыпались стекла, женщина закричала (это как-то успокоило меня) и выскочила за дверь, заслонясь от меня рукой. Я сжал телефонную трубку.

Инес проснулась от телефонного звонка. Не надевая халата, прошла на кухню и поставила чайник. Телефон звонил бесконечно долго. Она не выдержала и сняла трубку.

«Будь счастлива, сучка!» – я с облегчением вышел из будки.

Время покорно плещется в моем стакане. Затравленное завтра и вечное вчера сливаются в эти умирающие сумерки. Часы идут. И какое-то слепое возбуждение чувствуется в каждой забытой минуте. Сигарета жгет губы, но даже она не нарушает равновесия этого утра. Я молча смотрю в зеркало, тщетно пытаюсь понять взгляд бесцветных глаз, следящих за мной. Безумие воли, воплощенное во мне, дает мне право смеяться над НИМИ, но все-таки хочется уйти. Уйти немедленно, оставив ИМ пепельницу с окурками, недопитые бутылки и ненависть, ненависть к НИМ, копошащимся сейчас в своих постелях и сопящим в ухо своим расслабленным женам божественную какофонию изнеженной серости. ИМ, страдающим недержанием мочи, воспалением всевозможных придатков, никогда не стать моими убийцами. ОНИ – не соперники, не танцоры, могут только вяло подхрюкнуть арию Иуды и то не из-за вдохновения, а по правилам хорошего тона. ИМ, пресмыкающимся перед женщиной ради минутной агонии, радостен страх перед душевным похмельем. Я, тупо глядя в зеркало, пытаюсь уловить, нет ли другого выхода, кроме исхода. Ведь когда ОНИ бросят это утро мне в лицо, как грязный носовой платок, я затушу сигарету и забуду о смерти.

Пьяный Ронни играет на гитаре. У него довольно-таки противный голос и вообще, когда он поет, мне на него неприятно смотреть – заросшее лицо, перекошенное самодовольной улыбкой. Штук пять потрепанных девчонок боготворят его, усевшись перед ним полукругом и расстегнув свои пошлые кофточки. Одна из них умудрилась положить голову мне на колени – ты кого в конце концов любишь, кроха? Глазки полузакрыты, ротики полуоткрыты – любительницы порнографии и дешевых портвейнов. Да, наш с Ронни подвальчик все чаще то ночлежка, то бордель. Ронни, Ронни, ты бы хоть подыскал себе работу – нужно же нам когда-нибудь отсюда вырываться. Это весело, Ронни, это забавно, но это болото – булькает, хлюпает и засасывает. Надо уезжать, надо бежать от этих обдолбавшихся лиц, от этой музыки. Бесполезно с ним об этом говорить, он – опять король, как когда-то на сцене. «НЕ БУДЬ МЕНЯ, НЕ СДЕРЖИВАЙ Я ГНЕВ НАРОДА – ТЕБЯ БЫ РАСТЕРЗАЛИ НА КЛОЧКИ»». Эгисф и мертвецы. Ронни Эгисф Последний с сонмом пьяных Клитемнестр. Ронни, бежим, я напишу для тебя пьесу, я создам для тебя театр. Хочешь «Глобо», хочешь «Пале-Рояль», хочешь «Ронни». Бежим, я устал. Ты не играешь, меня не печатают, и хоть, слава богу, я работаю учителем – голод нам неведом. Поехали весной – знаешь, как хорошо весной за городом. Сколько раз я говорил тебе об этом – ты кивал головой и говорил «нет». Почему нет, Ронни? Ты же знаешь, я один никуда не уеду. С тех пор, как умер отец, у нас с тобой больше никого нет. Во мне пропадает способность любить, а ты гибнешь у меня на глазах… Да ну его к черту! Наливай, Ронни!

Как-то все странно, когда исчезает ощущение конфликта – все становится на свои места. Этот все коверкающий неуют пытается усыпить сознание, заставить его работать монотонно. Для меня, всегда страдавшего отсутствием логики, это не опасно, но я просто теряюсь, растворяюсь в самом себе, и равновесие, приобретенное с таким трудом, оказывается ненужным, а чтобы отвязаться от него, требуется некоторое усилие, на которое я оказываюсь неспособным. Я не понимаю, чего хочу, но это не то, что мне периодически навязывают. Меня опять втянули в игру и – выиграю ли я, проиграю ли – мне уже все равно, у нас одна с тобой кровь, мой маленький Ронни.

…Тщедушный юноша, актеришка, ползал по грязи под проливным дождем, вскидывая над головой руки и балансируя, как канатоходец. Грязный, пьяный, с ожесточенным лицом, с бордовыми подтеками под глазами, он вылавливал из лужи какую-то потрепанную книжку и, выловив, выдирал из нее очередной листок и снова топил в жижеобразном месиве. Читая, он повторял слова вслух, меняя интонации и делая жуткие гримасы, рвал листок пополам и вытирал пот (дождь, небесная кровь?) этими грязными ошметками. Голый, абсолютно голый, – только царская корона и надетый не на ту ногу башмак, он проделывал эту операцию несметное количество раз, пока от книги не осталась одна обложка. Тогда он снял корону, положил ее на остатки книги, мило улыбнулся и зашагал прочь от фонарей…