Сергей Ильичев - На перепутье порока: повести и рассказы

– А в детском саду на одном горшке не сидели? – и молодой после этих слов широко улыбнулся красивыми белоснежными зубами.

– Какая у вас улыбка удивительная. Вот бы нарисовать… – тут же заметил проситель.

– Федор, не иначе как ты ему понравился… – вставил старший.

– Мужик, уйди по-хорошему, и я забуду то, что ты только что мне сказал! – начиная уже раздражаться, ответил молодой охранник.

Но тут включилась рация, и предположительно начальник охраны спросил:

– Что у вас там, на воротах, происходит?

– Бомж какой-то к самому просится, говорит, что учились вместе, – ответил старший охранник.

– Узнай фамилию и суть проблемы, – раздалось в ответ.

– Я же знал, что Фома меня помнит… – начал было бедолага.

– Фамилия? – уже почти рявкнул молодой.

– «Грош», так меня еще в классе звали, а полностью будет Грошев Алеша, Алексей то есть…

– Пусть подождет, я спрошу… – отрыгнула трубка портативной рации, и для безработного художника Алексея Грошева наступила мертвая пауза…

Или сейчас Господь услышит его мольбу, или… Но лучше, чтобы услышал… Он уже две недели как не пил. Сначала просто не было денег. В это нельзя поверить, но какая-то неведомая карусель кружила и проносила его мимо всех злачных мест и бывших друзей собутыльников. Тех, к кому ему удавалось прорваться, не было дома. Адреса других, куда ходил много лет подряд, были словно кем-то изъяты из памяти его мозга. Целая неделя словно круговерть по замкнутому кругу…

А потом вдруг пропало и само желание… выпить. И тут он, поверьте, вдруг испугался за себя, за завтрашний день. И благо что был дома, так как в ожидании неизвестной неизбежности плюхнулся на свой топчан и вскоре сам не заметил, как погрузился в глубокий сон…

В том сне он ясно и отчетливо увидел то, что произошло с ним ровно двадцать пять лет тому назад… Почти двадцать пять лет тому назад… До той ночи и до того утра оставалось, чтобы быть точным, ровно три дня…

Молодой художник, вернувшийся домой в город Сочи после учебы в Питере, более напоминал тогда известного поэта. И рост, и лик, и те же пшеничные вьющиеся волосы. Кстати, многие из сокурсников не удержались тогда оставить себе в набросках его портрет. Алеша Грошев тогда горел желанием овладеть мастерством и рисовал ночи напролет, по несколько раз переделывая свои же курсовые работы, и бился, бился, словно рыба об лед…

Но озарение не приходило, и работы были хотя профессионально добротными, но мертвыми. И юноша сам это хорошо понимал, хотя и получал по специальности только положительные оценки. А потому жутко комплексовал и практически ни с кем из сокурсников в близкие и доверительные отношения не вступал. Не ревновал, но… То, на что он тратил часы упорной, кропотливой работы, они делали на раз, в течение нескольких минут… в паузах между очередной, как он выражался, случкой или рюмкой… Но их картины оживали на глазах, а его – нет.

– Бог не дал таланта при такой фантастической работоспособности, – говорили одни педагоги. – У него нет фантазии, он за человеком не видит образа, – сетовали другие.

И только один древний старик, что уже с трудом мог позволить себе раз в неделю появиться на кафедре, поглядев на Алешины работы, сказал декану факультета, когда тот был готов его уже отчислить.

– Он несчастнейший из всех художников, что я знаю. Господь дал ему все, чтобы творить, но у него в сердце еще не пробудилась… Любовь! Не гоните его, дайте ему срок, и он удивит мир…

Когда Алеша с дипломом художника вернулся в родной город, то смог устроиться лишь художником для написания афиш в приморском кинотеатре. Ни богатых родственников, что могли бы позволить художнику творить, ни тех, кого когда-то называли меценатами, вокруг него не оказалось. Да и своих работ для первой выставки еще не хватало. От тоски он целыми днями напролет смотрел кино, благо что бесплатно, а потом уходил к ночному морю и даже плакал, валяясь на песке, если рядом никого не было.

И тут красота паренька оказала ему плохую услугу. На него стали заглядываться женщины, жаждущие романтических свиданий и томных объятий, страстных поцелуев и иных увеселений, о коих и говорить-то грешно. И одна такая перезрелая, но молодящаяся, невесть откуда приехавшая в их город дива, узнав через обслугу, что паренек холост и творчески одарен, однажды пригласила его в свой гостиничный номер, чтобы он нарисовал ее портрет, обещав при этом хорошее вознаграждение.

Алеша, по чистоте и детской наивности, пришел, принеся с собой все, что было необходимо для работы. Но работать в тот вечер просто не смог. Хозяйка номера сначала попросила его открыть шампанское и выпить за встречу. Потом за родителей. Ну как же за это-то не выпить? Когда открыли вторую бутылку, Алеша понял, что рисовать сегодня уже не сможет. А хозяйка все более распалялась. А потом и вовсе выложила на стол деньги, в сумме своей значительно превышающие то, что Алеша мог получить за год своей работы в кинотеатре.

Юноше нужны были эти деньги на краски и холсты. И он в конце концов, уже понимая, чего от него хотят на самом деле, решил тогда честно отработать эти деньги. Когда Алексей был уже ею раздет и даже по-мужски возбужден, ибо эта стерва, простите за грубое слово, знала, как это делать, он стал нежно и осторожно раздевать ту, что должна была в эту ночь стать для него его первой женщиной. И этот, еще невинный юноша, но умудренный уже студент, впитавший в себя эталоны красоты женщин всего мира через творения гениальных живописцев современности, лишь бросив взгляд на то, что оказалась под красивым сброшенным бельем, онемел, увидев уже дряблую, старческую, а главное, мертвую кожу, которую ему предстояло сейчас полюбить…

И уже ни он сам, ни она, как ни старались, ничего не могли поделать. Светоч, лишь воспламенившись, сразу же понял, что его ждет в таинственно смердящей роковой пещере соблазна, а потому тут же и угас.

И тогда она решила отомстить за свой позор и унижение и подняла крик на всю гостиницу, обвиняя Алешу в том, что он сам хотел ее изнасиловать. Парень, стуча от страха зубами, в одних трусиках, бросив все свои краски и кисти, выскочил из окна, благо что ее номер был на первом этаже, и бросился к морю.

План и видение того, как он покончит с собой, нарисовался в голове еще до того, как он достиг побережья. Он уже слышал жуткие свистки и топот ног за спиной, но более всего его страшили две гигантские, высотой в полнеба, дряблые женские сиськи, что неслись сейчас за ним по пятам и, хищнически разинув зубастые соски, ревели, как милицейские сирены.

И он, весь в слезах, от мучительного стыда за свою мужскую беспомощность и гонимый теперь уже и страхом, пожалуй, даже против собственной воли, бросился в морскую воду…