Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая

Принято считать, что незаменимых людей нет, но после скоропостижной смерти старого учителя Фоменкова Сергея Зиновьевича в одночасье перестал существовать скромный школьный музей, и как Андриан, став руководителем отделения, ни пытался возродить его существование, не получилось. С той поры никто уже не рассказывает ребятишкам ни про медвежатника Агафона с дружками, основавшими деревню в безвестной уреме, ни про другие деревенские тайны, словно и не было ничего любопытного, и все на этой земле совершается само по себе, без усилий и озарения.

Нашелся было человек мастеровой, Касьян Жудель, на которого Андриан строил большие расчеты, мужик деревне чужой, непонятно как прибившийся в послевоенное лихолетье, кинул клич на преобразование, неожиданно понравившийся многим, с всякими ухищрениями со столбами и проводом, переделал на электрическую тягу. Полегчавшее колесо вновь закрутилось, залопатило на холостых оборотах загустевшую воду, и по вечерам его мягкий шепот, свет ярких лампочек, гирляндой развешанных чудаковатым Касьяном на плотине, снова стал притягивать парочки, вздыхавшие ночи напролет, но и Касьян уже охладел к бесперспективной деревне, косит глазом на сторону.

Среди мужиков его почему-то не оказалось, неожиданно расстроив управляющего.

Время, как снежный заряд, ударивший в стену, сбило с критической мысли, напомнив, как они добивались вхождения в совхоз, доказывая, что колхозом уже не поднимутся. Его гвардейского старшего лейтенанта при внушительных наградах районная власть уважала, что-то сработала, они оказалась в совхозе.

3

Ему не было еще тридцати – широкоплечий, толстоногий коренник, комиссованный после тяжелой контузии и глуховатый на правое ухо, в самом расцвете, не сгоревший в боях на Курской дуге, упрямый и своевольный с рождения. До войны все с ним было нормально, полный сил, надежды, желаний, рвал из себя жилы и терпеливо ждал перемен, обещанных лихими пропагандистами. Тем более что в вопросах коллективизации и обобществления земель решительно разошелся с отцом и в числе первых со своим паем вступил в колхоз.

Родитель держался долго, но, как говорится, против лома нет приема, в конце концов, оказался раскулаченным, высланным на вечное поселение в верховья Енисея, и больше свидеться не довелось.

Известие о смерти отца, настигшее парня окольным путем, легло на сердце первым рубцом.

Попытавшись разузнать, что стало с матерью, получил суровую отповедь: не дело молодому перспективному коммунисту сочувствовать врагам трудового народа. На попытку объяснить, что малограмотная женщина-домохозяйка никак не может быть врагом народа, к тому же она его мать, снова получил резкую отповедь: «У настоящего коммуниста одна мать – революция».

Война открыла глаза на многое, все они, бывшие солдаты отечества, надеялись на перемены, но, приехав домой, увидели нищету, всеобщий упадок и прихлебателей, примазавшихся к общественной собственности, которых в довоенную пору было как-то поменьше. А тут и с регалиями и прочим где-то заслуженным, едва не при звездах, а войны нюхом не нюхивали. После вхождения в совхоз, назначенный управляющим отделения, не щадил ни себя, ни жену, ни односельчан, а жизнь не улучшалась: вон за окном к речке сбегает, можно сказать, последняя улка некогда крупной деревни…

Коллективизацию Андриан принял сразу – гуртом и батьку бить легче, на том и стоит по нынешний день. Только гурт или стадо всегда под рукой, гуртоправы находятся, а коровки молочка никак не дают. Через газету-собрание, понятно и объяснимо под дружное зевание, кто виноват и что делать, противники виделись под каждым кустом и непременно врагами, не желающими улучшения деревенской жизни, выпирая таким сине-вздувшимся чирьем, подлежащим насильственному искоренению, что в дрожь бросает. И верилось ведь – агитация штука сверхтонкая, так задевает, удивляя, что родитель упрямо не считался с общими устремлениями, отстаивая патриархальное мелкособственническое, упрямо твердя, что односельчане верят демагогам, не понимая, что лучше работы в поте лица на себя не было и не будет. Андриан сердился, отца не понимал. Ему было не важно, кто как работает: добросовестно, до изнеможения или лодыря любит гонять. Не важно пока, на первых порах, ко всему надо привыкнуть. Важно, что вместе и в горе, и в радости, где ближний всегда протянет руку ближнему. Да и метод воздействия на умы пришелся по нраву – ну ведь надо же как-то мозги прочищать друг другу! Вон до чего доходит, когда муж остается один на один с женой или наоборот? Как не вмешаешься, хотя и вмешиваться – не выход, подтверждений на каждом шагу. Оно всех под один шаблон не выстроишь, а хочется. По себе знает. А как направлять поголовно в нужное русло, когда с этим «нужное» так же толком не увязывается, и система единства трещит по швам. Трещит, не выдерживает единого русла, а «нужное» вдруг таким фитилем выпирает, что не знаешь, куда глаза девать от стыда за прежние «руководящие и направляющие» действия…

Нет, в вопросах коллективного ведения хозяйства, что бы там ни балаболили и не чесали, он однозначно на стороне общества и уверен, что это единственная проверенная веками прогрессивная система народоправства без всяких централизованных надстроек, изощренно называемых демократическими, если дать ей полную возможность жить по самостоятельным внутренним законам и не мешать излишними указивками да подгонялками. Все должно решаться на месте, внизу, не вверху, и решаться людьми, объединившимися в ячейку, подобно монастырской общине, выше которой за объездной дорогой Бога не будет. Живет же братия без ссор и вражды, и в трудах праведных и в поведении примерна, почему бы обычной сельской артели так не зажить? Вот кто должен решать – нужна им деревня или не нужна – сами, без районных директив и разнарядок, иначе рушится основополагающий смысл…

«Место нашего рождения и место смерти – в этом, знаешь ли, мил человек, тоже отдельная магическая тайна или Божье предопределение», – вяло рассуждал Андриан Изотович, сызмальства отученный верить в этого самого Бога.

Что его волновало в первую очередь, с чем был не согласен в надвигавшемся, так вот с разгону и мужицким душевным разворотом ответить не удавалось. И прежняя жизнь – не праздник, в надрыве и страхе, что вечно кому-то должен, хотя ничего не занимал, и новая – на гульбище не похожа. Дорожку – ее широкой да гладкой пробить тяжело, а соломкой для праздничка притрусить – всякий сумеет. И нужно вроде бы что-то делать, сильно уж подзахирели некоторые поселения-веси вокруг, так и не поднявшиеся после военного лихолетья, но и сселением с переселением радости не добавишь. Не на этом жизнь должна строиться – вона дошло до чего, рожать уже перестали, за ненадобностью школы начали закрываться.