Анатолий Сорокин - Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая

Утомленное сердце Андриана, насколько-то успев перегореть болью неизбежной утраты, продолжало тупо ныть и продолжало невольно волноваться. Появлялось странное желание пожалеть его, как хотелось пожалеть надломившийся клен за окном, взгорок на спуске к речушке, почерневшие от ветров и невзгод покосившиеся избенки, ни разу не обновлявшиеся со дня возведения. Чувство сострадания к дереву и самому себе вкупе с захудалой деревней росло, и он тяжелым шагом вернулся за стол, откинувшись привычно на бревенчатую стену, словно забылся навсегда.

Что видел и слышал он этим часом угрюмый, нахохлившийся человек, рожденный неподатливой угрюмой землей лишь для того, чтобы пахать и сеять?

И нигде попало, а пахать и сеять в единственной деревне на всем белом свете, в родном Круглово, ставшего непонятной Маевкой с полусотней домишек, из-за чего насмерть рассорился когда-то с отцом.

4

…Деревни невольно похожи непосредственно на тех, кто в ней живет, как собака на хозяина. У каждой своя стать и свой гонор, привычки и обычаи. И слава в ближайшей округе соответствующая. Одни берут близостью к промышленным центрам, удобным месторасположением. Другие – рекой, благодатной пашней, хорошим садом-огородом. Третьи, как древняя Круглово, зареченской частью переименованная в Маевку, проросшие бурьяном в стороне от большаков, давно никому не нужная, кроме прописанных в ней, – привычкой и надеждой на будущее. Затерявшееся в приобских лесах в годы Гражданской войны многолюдное село привечало хлебосольно лихие партизанские отряды, легко поддавшись горячей большевистской агитации насчет близких светлых перемен, сверкали на его широких улицах злые колчаковские сабельки, наполняли иноземным говором белочехи. Одни уходили, оставляя неизбывное горе, другие приходили на время и тоже гнули свое. Верх оказался за красными, и не трудно понять почему, труднее признать, что, так или иначе, к этому причастен каждый, оказавшийся, в конце концов, околпаченным, безвластным и еще более закабаленным.

Власть – мать ее! Народная и разнародная! Много ее у сопатого народа, на веки вечные поставленного перед лицом новой революционной действительности только по стойке смирно? Не ты решаешь, а за тебя, позволяя, поупрямившись, подчиниться. И вершат, управляют, отдают команды от имени затурканного народа, среди которого его, Андриана, давно уже нет, и где он сейчас, никто не подскажет.

Но в деревне, в деревне – уж точно – отрядившей на фронт в Великую Отечественную почти полтыщи крепких мужиков, из которых вернулось немногим более тридцати. В деревне, где ж ему быть, вечному хлеборобу без высшего образования?

И ничего у него больше нет, кроме опустевших заросших проулков, мелеющей речки, полей и околков, называемых колками. Ни-че-го, и бывшего надела родителей из царских времен!.. Давно уж канула в Лету славная пора обильных воскресных базаров и шумных гуляний, мало кто помнит и прославившего деревню рысака Атланта, лет пять подряд бравшего подряд все призы на районных соревнованиях, потеряла значение осевшая на угол мельница – главная достопримечательность бывшей купеческой Зудиловки. Что молоть-то теперь? Частной собственности нет, умер колхоз, где «натуру» выдавали. В совхозе общественная пекарня, без мельницы проживем.

Грусть Андриана Изотовича ощутимее, тоска неизбывней.

Сын кондового сибиряка Изота Грызлова, сумевшего за годы и годы трудом и упрямством создать в сибирской глуши крепкое хозяйство, был в семье самым старшим. Но по следам отца не пошел, за отцовскую собственность держаться не стал, призывая к этому и родителя. Не получилось, взглядами не сошлись. Жизнь отца с матерью закончилась в русле крутого времени: не с нами, значит, враг. Оставшись один, Андриан не потерялся, в числе первых в деревне выучился на механизатора, бригадирствовал. Немного повоевал в артиллерии и, комиссованный по тяжелой контузии, остался глух на правое ухо. Возвращаясь, был полон сил и веры в светлое будущее, но оно где-то задерживалось и не наступало, наваливались досада и одуряющее недоумение от распоряжений, которые он должен срочно претворять в жизнь, заранее зная, что толку и пользы не будет.

Не глядеть бы, не слышать…

Жизнь свою Грызлов не умел разделять на какие-то периоды: вот, до войны было так, нынче – иначе, в парнях мечтал о хромовых сапогах и кожаной куртке, трижды устроив ссору прижимистому отцу, став управляющим отделения, бился не менее яростно за первый зерноуборочный комбайн – она у него была одна, не приносящая удовлетворения. Уродился, что ли, горбатым таким, под какой каток ни бросают, а выровнять не удается? Так в деревне вообще ровных и правильных нет, за исключением усохших представителей былой продразверстки Паршука и пимоката Егорши, каждому из которых удалось в свое время послужить в должности секретаря сельсовета, настрочить по десятку доносов, между прочим, совсем не со зла, а из убеждений – и такое с человеком случается.. Эти – да-аа, поверховодили всласть, начальство строили из себя среди баб вровень с Богом, один в красных штанах мельтешил, пугая ребятню, другой… с пустой кобурой на боку! Перед властью во фрунт и под козырек, в каком бы обличии она ни представала. Без рассуждений! Послужили отечеству, по десятку доносов на каждом, не считая отца – сам держал в руках обличительную писульку, не стоящую выеденного яйца…

Черт знает, как получается! Сколь ни колотись и ни доказывай, что черное и белое – все ж разное, а как путали хитрецы-мудрованы одно с другим, кому как удобней, и путают по сегодняшний день, сбивая других с панталыку. Как закладывали друг друга, так и закладывают, тем ли, другим, испытывая при этом щенячий восторг. Грехов на каждом, и не отмоленных, а где – ни единой церквушки на весь район.

Мысль о церкви возникла не впервой, Андриан Изотович вяло пошевелился, снова отстраняясь от нее, явившейся не ко времени.

День заканчивался скучно. Пришла жена Костюка, невзрачная худенькая бабенка, в драном самовязанном шерстяном платке, перепуганная утренним происшествие с арестом мужа, толком ничего не понимающая, лишь, догадывающаяся, что случилось страшнее страшное что может случиться, весь день боявшаяся показаться на людях и не отпускавшая от себя двух дочек дошкольного возраста. Присела на краешек лавки у двери: ни ей никто ни слова, ни она никому.

Долго сидела, вздохнув тяжело, поднялась:

– Так я пойду, Андриан Изотович?

– Бабы, ну что же вы!.. Иди, Фаина. Я был в районе… Будут новости, сообщу… Передачу там собери, в ихнем отстойнике холодно.

Окинув усталым взглядом баб и мужиков, Андриан Изотович потянулся к бумагам, смахнуть в стол, но в кабинет ворвался уезжавший с утра на центральную усадьбу скирдоправ Данилка Пашкин.