Виктор Ерофеев - Энциклопедия русской души (сборник)

Но нельзя не заметить, что русский мир гипнотизирует. Вместо однозначной оценки Серый вызывает интерес. Серый привлекает своим исключительно вялым бешенством игры. Серый не просто искренне выходит за грань добра и зла. Он разрывает круг моральной энтропии игрой со смертью. Серый укладывает жизнь как судьбу. Серый выкалывает жизни глазки.

Огненное озеро. Водяной, домовой и леший, окунувшись, уходят на фронт тремя богатырями.

Александр Невский дарит Василисе Премудрой мешки отрезанных русских ушей и носов.

Петр Первый запросился обратно в Азию.

Христос схватился с Перуном, другие поганые боги разбежались, не зная своих имен.

Первый бал Наташи с чертом.

Клеится к сумеркам дымный рассвет.

Милитаристское выступление сестрицы Аленушки в Военно-политической академии имени Фрунзе.

Саша, застегнутый на четыре пуговицы, выскочил в огород.

Цветет бесшумная капуста.

Аввакум меняет Библию на лошадь.

Полет сорокой, езда на корове с пустыми руками.

Я сидел на табурете и отдирал Россию, как пластырь, от своей волосатой ноги.

– Я столько времени на Россию угробил, – объяснял я Серому.

– Время на то и время, чтобы его гробить, – сказал Серый.

– Сегодня какое число?

– В России каждый день – окаянный, – заботливо заметил Серый.

На берегу озера, повернувшись к миру задом, невеста полоскала французское белье.

– Я тебе люблю, – улыбнулась она нам с Серым, утираясь.

Серый сегодня белый. Серый сегодня в белом. Пушистый Серый сегодня в белом. Очень высокие выросли елки.

Мне открылись все горизонты.

– Ты читал такую книжку – «Три мушкетера»? – спросил Серый.

– Ну.

– Кровавая книжка. Там всех убивают. А всем нравится. Мне тоже нравятся кровавые книжки, триллеры – не триллеры.

– А мне не очень, – сказал я.

– Есть такие писатели, они чертей нагоняют, – сказал Серый. – Давай залезем куда-нибудь высоко-высоко.

Мы полезли на Останкинскую башню. Посмотрели сверху вниз.

– Что ты видишь? – прокричал Серый, борясь с горным ветром.

– Ну, понятно, – сказал я, держась за башню. – Россия и есть триллер.

– А я тебе что говорил? – обрадовался Серый. – Триллер! Хреново написанный! На газетной бумажке! В глупой обложке! Не оторвешься! Не знаю, мне нравится.

– Давай поедем в святую Русь, – сказал я.

– На электричке? – спросил Серый.

– Как хочешь.

– На электричке я не поеду, – сказал Серый. – Я билет не люблю покупать, а без билета мне ехать не хочется.

– Давай я тебе куплю билет.

– Ну, купи.

– С какого вокзала?

– Да мне все равно, – удивился Серый.

– До какой станции?

– До любой.

Одних – среда заела, другие – среду заели. А вот и Серый.

– Что-то у меня все совпало, – почесал в затылке Серый.

У Серого умерла мать. От нее остался смертный узел.

Хрясь! Хрясь! Хуяк! Хрясь!

Мутным взором Серый посмотрел на птичку.

– Юрий Петрович! – старший лейтенант Млечина весело посмотрела на шефа. – У нас в подразделении думают, что Серый во всем виноват.

Серый страстно поцеловал Млечину в губы.

Серый прибил капотом Юрия Петровича.

Серый накрасил невесте с зубами щеки свеклой.

– Так будет лучше, – заметил он.

– Я – красивая, – радостно дыша, сообщила она. – Меня на Курском вокзале два солдата приняли за проститутку!

– Ты и так блядь, – присмотрелся Серый. – Сведи бородавки с лица.

– Это родинки, дурачок, – объяснила невеста с зубами.

Серый угнал самолет в Стамбул.

– Жарко – не холодно, – сказал он невесте на прощание.

– Какое прекрасное здание! – сказала невеста.

– Петровка, 38, – сказал Серый.

– Давай тут жить, – сказала невеста. – Это красивее Зимнего дворца.

Серый ел яблоко. Кусал, жевал, проглатывал, снова кусал.

– Серый, здравствуй! Ты куда?

– Я всегда на распутье, – ответил Серый.

Серый – веселый. Серый – смелый. Серый – страсть убивать.

Россия меня загрызла вконец. Боже, как надоела! Она срет по ногам. Она срет. Мы срем.

Один из главных парадоксов моей жизни – отношение к России. Русский до мозга костей, по всем линиям и диагоналям, я уткнулся в проблему России и не смог для себя ее разрешить. Я никогда не хотел из нее уезжать, хотя ненавидел режим. Я не хотел уезжать, потому что, в отличии от диссиденствующих друзей, представлял себе Запад. Они бежали из России, как собаки, случайно сорвавшиеся с цепи.

Я не уехал, хотя знание языков, западные связи и внутрисемейные обстоятельства способствовали. Бедные родители, особенно, мама, многие годы вели в семье душеспасительные антиэмигрантские разговоры. Много позже я узнал, что меня собирались выслать по системе Солженицына, но не выслали, не знаю почему. Я бы вполне справился с жизнью на Западе, не смотрел бы на него снизу вверх. Я никогда не примыкал ни к одному идеологическому движению, включая западничество. Западник на Западе – растворяющийся субъект.

Я остался в России. Надежда – плохая спутница писателя. Начало реформ было связано с надеждой. На счастье, она была недолговечной. Надежда на то, что в России не исчерпан человеческий потенциал, оказалась слишком прекраснодушной. Россия не принадлежит к культурам, способным к самоопределению. Это исторически нечестная страна. Она покоится на лжи. В России можно прожить только на лжи, включая гуманистическую ложь интеллигенции.

В стране вечной мерзлоты население не справилось с климатом, не нашло существования, которое бы преодолело враждебность природы к человеку. Зима не обыграна в русском сознании как полноценное время года и, несмотря на все зимние праздники, не обжита человечески. А другого времени года у нас нет. Лето кончилось вчера, не начавшись.

Коллапс жизни в коммунальной квартире – русский не коммунален. Коллапс русского коммунизма – русский не любит людей. Он – человек необщинный и, в основе своей, необщительный. Русский не врос в мир, как немец. Он летит, парит над миром. Русский не овладел миром, не справился с ним и провис. Из этого «провис» возникла русская духовность.