Виктор Ерофеев - Энциклопедия русской души (сборник)

Я не верю ни одному русскому слову: ни официальному, ни печатному, ни оппозиционному, ни независимому, ни бытовому – каждое слово содержит в себе подвох, угрозу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что, как у всякого русского, у меня тоска по надежде.

В такой неловкой ситуации, с воспаленными нервными окончаниями я изобретаю для себя субъективно авторитетное слово, которое становится со временем авторитарным. Я ищу и пытаю его методом исключения из исключения: прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность и разрешенность, сверяюсь с друзьями, перечеркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо всем, просто влюбляюсь в слово и верю ему «на слово».

У каждого русского есть свой «любимый писатель». Русский спит с ним, как дети – с мишкой. «Любимый писатель» – это и есть то неразлучное, обсосанное слово, что в России на первый взгляд прочнее прочного. Мы за «любимого писателя» глотку перегрызем. Мы воздаем ему сверхбиографию, громоздим сверхрепутацию. Конечно, лучше всего быть гонимым, непонятым. Гумилев сдал поэтический экзамен на вечность только одним фактом своего расстрела. Но в основной интеллигентский иконостасный набор МЦАП он все равно не вошел.

МЦАП одно время был сильнее крылатых ракет. МЦАП принимали на коленях как просфиру. Это была большая пушистая кошка – МЦАП-царап. Немножко, как видно теперь, сиамская и истеричная. МЦАП-ценности стали когда-то фортом-либерти и для меня, о чем не жалею. С МЦАПом мог конкурировать только Набоков благодаря идеальному эстетическому нонконформизму и абсолютно непроходимой, по старым международным, а также советским меркам, «Лолите».

Набоков был у нас обожествлен подпольно, в катакомбах. Позже я и сам принял участие в «набоковизации» всей страны, составив его четырехтомник, вышедший тиражом 1 700 000 экземпляров. Нас тянет, как на падаль, на «культ личности». Слово Набокова стало сакральным, несмотря на сопротивление очевидности. Если любить – то «без извилин», иначе не русское это дело.

«Любимый писатель» не бывает голым королем. Может быть, это и составляет сильную сторону русских, но тотальная любовь через одно-два поколения невольно взрывается, и уже более не любимый писатель становится совсем голым и совсем незаслуженно, как сначала Максим Горький, а потом и пафосный МЦАП, над которым теперь волен глумиться всякий продвинутый автор. У нас нет той комнатной температуры культуры, при которой не лопаются краски, а только восторги и взрывы на пустом, в общем-то, месте.

Серый не любит хаоса – но хаос любит Серого во все дыры. В доме у Серого нет правильного вида вещей. Они у него наползают: вещь на вещь. Зверски синего цвета стены. Ковер наползает на стену, стена – на диван, нож – на скатерть, собака – на будку, грядка – на лук, огурцы – в ароматных пупырышках. Лампа висит криво, иконы висят вверх ногами, земное притяжение – не указ, ватерпас отменен, табуретки неровные, калитка покачнулась, забор рухнул, зубы черные, выключатель отвалился, буквы гнутые, проводка искрит, у вилки нет ложки. Щеколды щелкают. Подоконник потрескался. Плитка колотая. Пищат школьницы-мандавошки.

– Цыц, юные суки!

Все на скорую руку. Дом нетерпения. Построить все неровно – большая забота. Серый справился, блядь, но устал, он теперь отдыхает.

Серый решил быть богатым. Украл деньги, построил себе Гастроном. В Гастрономе продавались разные продукты. Он докупил Галантерею. Его посадили в тюрьму. Серый докупил и тюрьму.

Можно обойтись без многих вещей. Можно обойтись без всего. Без папирос можно тоже обойтись.

Хотел ли он? Он чего-то хотел. Но хотел ли того, чего он хотел?

Серый зашел в гараж. В гараже висели старые шины. Пахло аммиаком. Автомобиля нигде не было видно. Серый взял с полки ржавые кусачки. Откусил кусачками мизинец левой руки.

– Больно! – Серый стиснул зубы.

Затем – безымянный палец. Затем – все остальные. Он отрезал себе руку, потом две ноги. Когда Серый пошел поступать в Московский университет, в приемной комиссии ему сказали, что у людей без трех конечностей документы не принимают.

На пруду Серый повстречался с богоносцем. Богоносец – это такое животное, вроде свиньи.

Серый всегда на севере.

Внешность Серого равна нулю.

– Разве это жизнь? – сказал Серый. – Я ем гадость, пью гадость. Все, что можно было уничтожить, мы уничтожили. Мы уничтожили семью, Бога, традиции. Нельзя сказать, что нам было много что уничтожать. Русский Бог качался, как зуб, и большевики его вырвали разом.

В доме у Серого никогда не было клея. Невеста с зубами, ковыряя в носу, вешала трусы на батарею. Закатывала их специальным образом. Чтобы быстрее сохли. Козявками стреляла в Серого. Ради потехи.

– Смешная ты, – оборонялся Серый.

Серый прилетел к собакам и стал молодой. Он запел и пел долго, так долго, что задремал.

– Еще «Шабли»? – спросил Саша, когда ожила и задвигалась картинка клубной жизни. – Хотите устриц?

– Хочу.

– Мне одинаково противны оба: и Грегори, и Серый, – сказал Саша. – Нам, молодым, нужна отчетливая страна. Решайтесь.

– Не хочу, – сказал я.

– Убейте гада!

– Сами убейте.

– Вы верите в формулу России?

– Тютчевскую?

– Нет. Что бы вы сделали с человеком, который вывел русскую формулу-1?

– Это невозможно.

– А если возможно?

– Жить в разгаданной России? – Я покачал головой.

– Да вы любитель острых ощущений! – вскричал Саша, подливая в бокалы «Шабли».

– Нет, но пресная жизнь, такая, как везде, – не мое.

– Вывод?

– С одной стороны, убил бы, – усмехнулся я. – С другой…

– Другая сторона меня не волнует, – заметил Саша.

– Ваши устрицы, референт, очень вкусные, – продолжил я клубную жизнь.

Мы встали до рассвета, когда на небе в нетронутом виде сохранялась звездная чистота. Выпили банку парного молока, съели вкусной чесночной колбасы и – в лес. Облака терлись друг о друга предутренними нежными боками. Как заколдованные цапли, летала крупная мошкара. Черные елки пахли растительным счастьем. Простой мужик с чудными глазами встретился нам по дороге. В руках он держал маленькую стерлядь с умным лицом.

– Где поймал?

– На Лебедином озере.

Нагруженные грибами и букетами, мы с Серым перемигнулись, побежали и – заблудились. Аукались до хрипоты. На счастье, Нюрка шла топиться, получив двойку по рисованию. Мы с уважением отнеслись к решению зареванной пятиклассницы.