Владимир Данчук - В садах Эдема

«О Боге св. отцы, будучи вопрошаемы, написали: ищи Господа, а не испытывай, где обитает Он».

«Что же касается до сильного отягощения твоего блудными помыслами: это случается от того, что думаешь о ближнем злое и осуждаешь его; бывает и от свободного обращения…»

«Брат! истинный труд не может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не вменяется ни во что» (надо бы: «вменяется ни во что»).

«…мы должны знать, что непрестанно призывать имя Божие есть врачевание, убивающее не только страсти, но и само действие их…»

«Не думай, чтобы диавол имел власть над кем-нибудь: причина греха заключается в нашей свободной воле… человек как не принуждается к спасению, так и ко греху…»

«Вопрос. Не грешно ли делать что-либо в день воскресный?

Ответ. Делать что-либо во славу Божию не грешно, ибо Апостол сказал: „день и ночь делающе, да не отяготим кого” (1 Сол. 2, 9); делать же что-либо не по Богу, с презрением ко дню воскресному, по лихоимству и по видам низкого корыстолюбия – грех…»

Начало лета отметилось небольшим похолоданием, с северным ветром, но сегодня был по-настоящему летний день. Я начинаю находить удовольствие в своей работе: встаю до восхода солнца; в восемь часов, в девятом уже иду домой, спать ложусь после заката; дни мои длинны и домашни – большей частью в общении с Лизанькой. Поэтому Оля совсем перестала влиять на маленькую девочку:

– Володюшка! А Лиза опять меня не слушается…

– Да? – грозно говорю я. – Кто там маминьку не слушается?..

Днём уже обязательно я укладываю её спать, а сегодня уложил и вечером; и так – всё чаще. И в библиотеку Олечка меня не отпускает (мать – дома, в отпуске, и уже три дня я хожу у Олечки в сторожах). Но сегодня я уговорил её на прогулку втроём – мы съездили в библиотеку, где я заказал на свой номер Страхова. Много, конечно, не начитаю – Оле скоро рожать (спаси, Господи, и помилуй).

Педагогическая беседа: сидят обе на диване, Олечка штопает, Лиза играла, но за горячим и острым разговором бросила игрушки и задорно смотрит на маминьку. Оля:

– А будешь непослушной девочкой, так мы с отесинькой уйдём от тебя.

– А я двейку зак’ою – чик!

– Ну, так что ж. Мы через балкон уйдём.

– А кам высоко!

– А мы по лестнице спустимся. Вот, есть у меня такая лестница – верёвочная, привяжем к балкону и спустимся.

– А шко эко акое (а что это такое)?

– Лестница? Из верёвочек сплетённая.

– А где? Шко-ко я не видева.

– Спрятана лестница… Вот спустимся и уйдём куда-нибудь.

Лиза молчит. Думает. И оживляется:

– Я тохэ куга-ко бы уехава…

И, вспомнив, ликует:

– К девочке Сене!

Это её выдуманная, сказочная подружка.

– К девочке Сене! – веселится, выпрямляясь, Лизанька. – Я знаю, в какой скаоне (стороне) она хывёт. Вон кам!..

И она машет рукой на запад.

Во дворе. Болтик от велосипеда потерялся. Лиза хлопотливо присаживается на корточки возле виновато поникшего вело-ослёнка, трогает пальчиком гаечки, говорит:

– Потияйся хууп… (потерялся шуруп)… А экок? экок потиму не потияйся?

Я слушаю вполуха, гляжу, соображаю, как выйти из положения, бормочу:

– Почему?.. почему потерялся?.. Да кто его знает, Лизанька, почему…

Она снова обращает свой взгляд к велосипеду, вновь пальчики перебегают с гаечки на болтик, с болтика на гаечку:

– Кук к’епко захууп’ено (тут крепко зашуруплено), га?.. А кук… кук с’ябо (слабо), га?

Зовёт меня:

– Отесинька!

– Что?

– Иги сюга! На минукочку!

Зовёт Олю:

– Маминька! Иги сюга! Я кибе тиво скаху… (чего скажу)

– Хоть всё море перерой!.. – декламирует Олечка, одевая Лизаньку.

– Нек! – останавливает она маминьку. – Не всё мое…

– А что? – не понимает Оля.

– Всю земью…

«Борьба с Западом в нашей литературе» Страхова – я думал он проследит зачатки славянофильских идей в нашей словесности (а их от Ломоносова, Фонвизина, Шишкова можно немало насчитать), что ещё вообще никем не сделано, чаще просто прослежено пунктирно, но и Страхов этого не сделал. Он «пошёл от обратного» и разбирает идеи западников, оказавших наиболее заметное влияние на русские умы. Что ж, тоже интересно. Страховым я заинтересовался по Розанову и не разочарован. Ум не яркий, но сильный, стиль почти художественный – блестящий полемист, читать его – просто наслаждение. Удивителен, но и показателен тот факт, что ни его аналитика, ни сама его личность не вызвали в обществе должного внимания. Та же история, что и с Леонтьевым. Розанову понадобился «скандал», чтобы приобрести читателей, и эпатаж, чтобы им заинтересовались. Страхова я полюбил (совершенно непонятна история с письмом о Достоевском – значит, была какая-то теневая сторона в личности этого «мирского монаха», которая лишь раз вырвалась наружу, и теперь никак не вклеивается в тот образ философствующего отшельника, который прочно – может быть, ошибочно – сложился в моей голове).

«Мечтательность нашего времени грозит превзойти все увлечения былых времён… Нелепое, невежественное убеждение, что мы, теперешние люди, лучше, выше людей прошлых времён; нелепая убеждённость, что здесь, на земле, возможно какое-то благополучие, мирящееся со всеми противоречиями нашей судьбы и природы – эти мысли, свидетельствующие о крайней дикости наших умов и сердец, о том, что в нас заглохло истинное понимание и чутьё вещей – господствуют повсюду в наше просвещённое время».

«Может быть, нам /т. е. России/ суждено представить свету самые яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения; но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу…»

«Итак, есть случаи, есть положения, которые хуже всего, что обычно считается самым худым на свете – хуже греха и преступления. В грехе можно раскаяться, преступление искупается самым сознанием виновности, но мучиться самому и мучить других, не чувствуя себя ни в чём виноватым – вот горе самое тяжкое».

«Одно из самых дурных последствий демократии состоит в том, что общественное дело стало добычею особого класса политиканов, людей посредственных и ревнивых, естественным образом мало уважаемых толпою…»

О средневековом мирочувствии (мне кажется поразительно верным): «В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными; наслаждаться удовольствием другого или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассизи глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех, бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха; для всех существовали искусство, поэзия, религия».