Владимир Данчук - В садах Эдема

В последнем утверждении, которое легко оспорить и просто осмеять, веет тот дух идеальной истины, который с трудом «выпаривается» из истории эпох, но который только и делает возможным трезвое и «художественное», образное и цельное восприятие отрезка исторического времени, недоступного уже непосредственному опыту.

«Революция окончательно стала противорелигиозною и безбожною. Общество, о котором она мечтала… есть род армии, состоящей из материалистов, в которой дисциплина заменяет добродетель… Зависть заключает в себе всю нравственную теорию этих мнимых основателей наших законов».

В другом месте движущими силами революции он называет жажду мести и наслаждение разрушением. И это было.

Не пошёл сегодня на работу: поднялся в половине 4-го – в сильный и складный шум дождя за окном, обрадовался, сел пить чай и читать Анненкова. Вчера письмо от Чугунова пришло – они перебираются в деревню всей семьёй.

Во дворе. Лизанька едет на велосипеде, поматывая своей русой растрёпанной головкой, я иду за нею. Вдруг она останавливается, задумчиво и внимательно смотрит на идущего навстречу мальчика, примерно её лет, и поднимает личико ко мне:

– А почиму майчик не на висипеге?

– Нет, наверное, у него велосипеда.

– Почиму неку?

– Не купили, видимо.

– А почиму не купии? – этот вопрос она задаёт уже с нескрываемым лукавством: сама заметила бесконечное однообразие своих вопросов.

– Может, он плохо себя ведёт, не слушается – вот ему и не купили…

Но моя малопедагогическая хитрость посрамляется – Лиза поправляет меня:

– Нек, он ухэ байхой, он ухэ с’юхает… (слушает)

Провинилась, но быстро и покорно просит прощения:

– Бугу с’юхаться…

Так быстро и так покорно, что я сам подыскиваю для неё оправдание:

– Ничего; ты ещё маленькая, ты ошиблась просто…

– А кы? – острый, внезапный вопрос.

– Я?.. Я тоже могу ошибаться…

Вероятно, это её совершенно устраивает, потому что она смеётся и сочиняет:

– Мы охыбаться мохэм, га?.. – и неожиданно продолжает. – В гугую кайейку (в другую тарелку) повохым, га?.. (положим)

Почему-то «ошибка» связалась у неё с перепутанными тарелками.

За столом, дерзким и вызывающим голосом:

– Хочу мяся!.. гай мне мяся!.. Мама!

«Мама», а не «маминька».

Оля строго:

– А что нужно ещё сказать?

Так же дерзко и вызывающе:

– Ничиго!

– Ничего – значит, и не будет ничего…

Тут личико внезапно меняется, с просительным выражением:

– Маминька, гай мне, похауста, мяся…

Бабушку иногда (и тоже не без вызова в нашу с Олей сторону) называет бабулей, прекрасно зная, что нами это не приветствуется. Я ничего против этого не предпринимаю – если это слово служит у неё элементом бунта, так пусть и свяжется навсегда с мятежом, с выпадением из нормы. Но мятежом не живут, он редок и кратковременен, возврат к норме неизбежен.

Пока Олечка обегала ближайшие магазины, мы с Лизанькою бродили в больничном скверике и кормили голубей застарелым печеньем. На обратном пути:

– А почиму нага к’охыть? (надо крошить)

– Потому что у голубей горлышки маленькие.

– А у миня?

– У тебя – большое.

– А почиму?

Я пожимаю плечами:

– Ты уже большая девочка…

И изображаю руками разницу между Лизой и голубем. Но ей этого мало.

– А почиму?..

Но от дальнейших вопросов меня избавляет новое событие. В небе слышится гул самолёта.

– Самаёк! – кричит Лизанька. – Где самаёк?

– Погоди, – говорю, – пока не вижу…

– Вон! вон! – кричит Лизанька и показывает ручкой.

Мы с Олечкой удивляемся: какие глазки!

– А пачиму самаёк к’ыыхками не машет?

– Да уж не машет… Так он сделан.

– Пакамухка, – поучающе отвечает сама Лиза, – к’ыышки у него немахучие.

Мы удивляемся:

– Верно!

– А у птичек – махучие!

И, не выдерживая более академического тона, хохочет, подпрыгивает, кричит:

– Немахучие!.. немахучие!..

Кстати, по поводу «хохочет». Несколько раз уже, рассмеявшись очередному её удачному выражению, я слышал любопытствующее:

– А почиму кы хахочишь?

Откуда эта оказия, выяснить не можем (не читает же она мою тетрадку). Скорее всего, от бабушки (она же постоянно величает Лизаньку «девчоночкой», я раз мимоходом поправил на «девочку» – удивлённая бабушка разницы не поняла).

Вечером. День так и остался прохладным. Утром я читал, писал, играл с проснувшейся Лизою, печатал, слушал Рахманинова, спал – вместе с Лизанькою – после обеда, допечатал отрывок из Библии и начал «Последование к причащению». Вечером выходили с Лизанькою покататься на велосипеде, т. е. каталась она, а я для страховки бежал рядом ровной рысью, изредка подхватывая руль. Лиза стала ездить довольно быстро, и мы уже не довольствуемся окрестностями двора, а путешествуем далече.

Вот Олины записи:

– А почиму Гасьподь так схал (сжал) ручки?

– Потому что Он умер.

– А мы век (ведь) спим… как бугко (будто) умиаем… Койко (только) спим недойго… а умиать век тяхэо… (а умирать ведь тяжело)

– А почиму на гугом кестике (на другом крестике) у Госьпага учки не схаты? (ручки не сжаты)

– Ну, по разному Господа изображают…

– Кам Он ихё не умей! (там Он ещё не умер)

Я проникаюсь всё большим уважением к той академической свободе, которую сохранили немцы в своём новом государстве – у них ничего не хранится под спудом… Прочитал «Волшебный замок» Тика (Johann Ludwig Tieck) – автор мне кажется лучшим писателем из «первого призыва» немецких романтиков (и не потому ли, что «был мало расположен к теоретическим исканиям», имея «яркое творческое дарование»?).

Дочитал вторую книгу Страхова, наиболее любопытными показались статьи о Дарвине и нигилизме:

«Учение Кювье /о постоянстве видов/ не было разрушено постепенными изысканиями, новыми фактами, новыми открытиями, уяснившими его несостоятельность. Оно пало вдруг, как падает мнение, которое держалось верою, а не научными основаниями. Факты не изменились, сведения наши не расширились; но появилось новое мнение, новая вера, и старое учение должно было уступить место…»

«Мы ведь с непростительною наивностью, с детским неразумием всё думаем, что история ведёт к какому-то благу, что впереди нас ожидает какое-то счастье, а вот она приведёт нас к крови и огню, к такой крови и к такому огню, каких мы ещё не видели…»

Из Олиных записей: «Лизанька перед сном просит:

– Гавай побесегуем немнохко…

Но я уговариваю её закрыть глазки:

– Уже сумерки, душа моя…

– Ни день, ни ночь! – подхватывает она.

Хочешь – не хочешь, а беседа началась. Следует череда вопрошаний: а что означает слово «су»? может ли умереть Господь? что такое жизнь? – («Это трудно объяснить, Лизанька… самый большой дар Божий») – кто такая Ева?.. И в заключение: а давай учить немецкие слова? И с удовольствием повторяет за мною: die Frühling, die Sonne…»