Владимир Данчук - В садах Эдема

Вечером моих «именин» (утром я причащался) появился о. Иоанн – приятное завершение торжественного дня. Я угостил его венгерским вермутом (утром мне его подарила матушка). Провожал я батюшку в начинающуюся метель.

Звонил Маше: она печальна – Юра уехал вновь; на это раз не только уволился со всех своих работ, но и выписался. Прямо горе. И Катенька у них простыла, гриппует.

Написал письмо Чугунову – в Москву (они хотят приехать к нам на Казанскую):

«Жизнь наша беспорядочна по-прежнему; времени хватает только на самое необходимое; читаю и пишу урывками и украдкою. Размышляю, покоряюсь и тревожусь – то ли Богу угодно сие, дабы не развеличалось до небес моё высокоумие („таков, Фелица, я развратен”), то ли лень моя и мечтательность, давняя губительница, окрадывают, злорадуясь, дни мои, беспечные и праздные.

Редко покидаю дом без Лизаньки. То на молочную кухню, то в учреждение какое, то в библиотеку, то с визитом к знакомым – маленькая девочка топочет со мною, ухватясь за палец. Я привык к этому и уже скучаю и теряюсь без неё в толпе.

Вчера вечером шли с нею тёмною и пустынною улицей. Она всё лепетала, но вдруг сказала:

– А мне н’авится, кага тихо… – и замолчала. И мы долго шли, слыша только шуршание наших шагов.

– А я Бога слыху…

– Что? – наклонился я к ней.

– Я Бога слыху…

Как тут не затрепетать!

– Что же ты слышишь, Лизанька?

„Голос” ли, хотел я спросить, „пенье” ли? – но побоялся „навести” ответ.

– Бога, – по-прежнему отвечала она и добавила, помолчав, – как у Него там на небе…

Царевич наш Иванушка уже не только улыбается, но и смеётся – утробным, восхитительным хохотком. Играю с ним: мягкая его тяжесть, кисло-сладкий… не запах, а „дух” – всё будит во мне какую-то томительную жадность. А уж „заговорит” когда – не наслушаешься этих булькающих трелей. Уж мы привыкли к его алым, диатезным щёчкам, и он мне кажется совершенным в херувимской своей чистоте.

Читаю Шевырёва (труды по истории и теории литературы); кое-какие мемуары; Жуковского перечитал; на очереди, если Бог даст, Батюшков, переписка Карамзина и – давно желанный! – Самарин (кое-что я у него читал: второе поколение славянофилов, учён и набожен).

Храни вас Бог, милое семейство. В.»

После стирки мажу руки кремом. Лизанька протягивает ладошку, и я выдавливаю ей капельку.

– Не надо бы, Володя, – замечает Олечка (гладит бельё, но всё видит).

– Ишь ты, – говорю я сокрушённо, – попались… Не надо бы…

– Мы же часко (часто) не бугим, – успокаивает меня Лиза. – Иннага (иногда)! Детям же низя часко.

На кухне – стоит на стуле и пьёт, держа стакан обеими руками. Подходит бабушка и, как всегда, умильно:

– Лиза! Угости бабушку!

– Нек! – она даже отводит стакан в сторону. – Кибе низя! ты заазишься.

– Да я от милой моей Лизаньки никогда не заражусь.

– Почиму? – с любопытством.

– Ты же мне родная!

Лиза хмурит лобик, соображает, но сообразить не может, причём тут «родная» и «не заражусь». Переспрашивает:

– Почиму?

Бабушка пускается в длинное объяснение святости родства и родной крови, но Лизанька машет ручкой и перебивает её решительно:

– Нек! Дахэ если немнохко выпьех, мохно заазиться!

Заигралась одна (часто – в последнее время), перекладывая свои игрушки. Но вот слазит с дивана и подбегает ко мне. Дёргая меня за рукав и доверительно заглядывая в лицо, говорит озабоченно:

– Отесинька… Ты знаех, Моничка так беспокойно спик (спит)…

– Как? – изумляюсь я.

И она повторяет чисто, покачивая головой и вздыхая:

– Беспокойно…

– А что с нею?

– Не знаю п’ямо… – она складывает ручки на животе. – Она ухэ больхая девочка, она ухэ агна спик (одна спит)… И на висипеге (велосипеде) какается на гвух коёсов…

И смотрит на меня выжидающе.

– Болеет, наверное, – говорю я, откидываясь на спинку стула. – Полечить бы…

– Га! – её личико светлеет. – В бойницу!

И бежит обратно к дивану.

Поёт уже громко и верно – одна! – «Отче наш», «Богородицу», «Взбранной воеводе» (Леночка даже заплакала, когда услышала последнюю молитву из уст Лизаньки: «А я не умею!»).

– Я ищё много моликв знаю, – говорит.

Наша переписка с Мишей прямо заходит в тупик; два дежурства подряд, две ночи в церковной сторожке я просидел над письмом к нему, перечитывая, переписывая, осторожничая в каждой фразе – он страшно обижен последними моими эпистолами, до того, что, кажется, уже не вникает в смысл моих инвектив. О моих замечаниях пишет:

«Не логической стройности ищу я – она смешна и ничтожна пред Богом, а хотя бы приблизительной возможности рассказать о чувствах».

Отвечаю: «Вот она, житейская шелуха слова – гляди, что вышло: ведь отказываясь от „логической стройности”, ты тем самым отказываешься и от той „приблизительной возможности”, какую, по скромности, уделяешь себе, от возможности вообще что-то рассказать. Как писатель, ты просто не имеешь права на такую чувствительную бессмыслицу. И если ничтожна логическая (т. е. словесная) стройность (космос), как чадо Логоса-Слова, то никак уж не перед Богом… Не имею сил писать об остальном, но печально, что не идеи, а недоразумения подают повод к нашим сшибкам. И я сам себе кажусь занудою, когда – уже в который раз! – принимаюсь отцеживать комаров из водянистой нашей переписки. Поэтому на многое не отвечаю – не могу себя понудить. Посуди сам – это всё-таки труд, а ты как его оценил? „В чистое небо, как в копеечку”! Да и одно дело – критические разборы, другое совсем – предлагать идеал; если первое часто совершается в тёмном предчувствии истины, то второе требует ума ясного и просвещённого. Такового – увы! – не имеем. Самое главное, что я хотел сказать тебе: будь осторожен и трезв при обращении с ходячими «истинами», их меткость чаще всего поверхностна и представляет собою коварную ловушку, в которой навсегда застревает неискушённый ум, разменивая талант на безделушки…»

Дочитал 4-й том Жуковского (ПСС в 12-ти томах – знаменитое «Литературное приложение» к не менее знаменитой «Ниве», изящному изделию изобретательного немца). Оказалось, многое помнится. Я ходил за Олечкою по пятам и читал ей вслух. Когда набредали на Щукинские песни, Оля пела, а я удивлялся, с какою достоверностью она умела передавать неповторимую интонацию Володиного исполнения:

Или:

Но это – Олино «любимое». Мне почему-то твердились другие стихи: