Владимир Данчук - В садах Эдема

Иванушка весь покрывается сыпью; сегодня понесём в больницу – что это? может быть, тот же диатез, что пышно расцвёл на его щёчках, когда мы стали подкармливать его смесью «Малыш»? Уже месяц мы получаем кефир и творожок с детской кухни, и диатезные пятнышки стали вроде исчезать.

Лиза удивляет меня своим словарём… Идём с нею от автобусной станции; в прошлый раз, проходя тут же, она заметила в стороне от дорожки пластмассовую голову от игрушечного крокодила, остановилась и спросила: «А почему он грусьний? Его выбросили, га?» – на этот раз она пытает:

– А где крокодил? Мохэк, его забрали?

– Не знаю, Лизанька. Может быть.

– А мохэк его спрякали?

– Где же?

– А вон за кой кочкой валяется, га?

Тут мне удивительны и «кочка», и «валяется».

В библиотеке. Торопясь, я усаживаю её за стол в коридоре:

– Вот, посиди тут, порисуй…

Усаживаясь, она расстёгивает свою сумочку, в которой толстой стопкой лежат чистые с одной стороны каталожные карточки, и раскладывает их на столе.

Время от времени я выглядываю к ней из зала – жду библиографа из генерального каталога – сидит, сложив ручки на своих бумажках.

– Что же ты, Лизанька? Рисуй! Я сейчас приду.

Смотрит своими круглыми глазками и отвечает важно и уклончиво:

– Вот кага ты пайгёшь в тот отдел (!), я наисую…

На улице. Мимо проходит маленький мальчик с мамою.

– Смоки!.. Мальчик!.. И хапочку набекрень!.. (!)

Не договорила, рассмеялась.

Возвращаемся из библиотеки. Лизанька устала, и я отвлекаю её: поджимаю ногу, прыгаю на одной:

– Ой, ножка болит! Не могу идти!

Лизанька смеётся, тоже поджимает ножку, пытается прыгать за мной. Сразу забыла, что уже просилась «на ручки», начинала капризничать.

– А у меня уже не болит, – говорю я, наскучив медленным продвижением. – Я могу и быстро ходить. Вот так!

– А я кохэ! а я кохэ!

– Ну, нет, – подбадриваю я, – у тебя ещё болит, ты не можешь быстро ходить.

– Могу! могу! Смок’и – во как! во как!

Почти бежим, смеёмся. На ходу – краем глаза вижу, как мелькают её сапожки; шучу:

– У тебя, наверное, ещё болит. Смотри, вон какие у тебя ножки красные!

Ошибка! Она останавливается, наклоняется:

– Эко хэ не нохки! эко хэ сапохки!..

– Так не болит?

– Нек! А у кибя?

– А у меня и не болела!

– А у каво?

– У медведя болела. Это он так медленно ходит.

– Га! Он косаяпый. А мы бисько!

– Почему мы быстро?

– Мы хэ чеавек (человек).

– Кто? – наклоняюсь я к ней, чтобы лучше расслышать окончание.

Она догадывается, что что-то не так.

– Чеавек… – говорит потише.

– Кто – человек?

Ещё тише:

– Мы…

Я смеюсь:

– Человеки мы!

– Чеавеки! – она довольно смеётся и тут же добавляет, шаля: – Чийвяки!

– Ну, уж извини. У червяка нет ножек.

– Еськ.

– Что-то я не видел.

– Я вигела.

– Ну, и где же ножки у червяка?

– Он их п’ячет.

– Куда?

– Внукь (внутрь)…

Я вновь смеюсь. Лиза пытается меня убедить:

– А паком ходит… вок так… – она растопыривает ножки, идёт вразвалочку.

И поражает меня:

– Раскопыривает нохки и игёг (растопыривает ножки и идёт).

Откуда у неё взялось слово «растопыривает»?

Мы с Иванушкой одни дома – Олечка с Лизанькою ушли в больницу на прививку, мать уехала по делам. Иванушка уснул было, но тут же заплакал… Я переодел его в ползунки, подкатил коляску к столу, и теперь он лежит в ней, таращится в потолок, дёргает ножками и машет ручками, иногда с усилием выворачивает голову, словно хочет посмотреть «а что там у него под головкой?», и гукает…

Вчера был хлопотливый день: возили в больницу Иванушку; сыпь объяснилась – обострился диатез, как мы и предполагали. Ездили ко всенощной; в храме встретили Анастасию Антоновну, от неё узнали, что батюшка был в отпуске (а то мы его совсем потеряли). Вечером я умирал от желания поспать (ложусь поздно, встаю ни свет, ни заря), но пока укладывали Лизаньку, пока попили чаю на кухне, а потом я ещё стирал – пошёл уже первый час… И тут же проснулся Иванушка. Ночь была ужасна. Он кричал часа два, пока его не выкупали и не смазали. А потом я ещё целый час возился с Лизанькою, которую Иваша разбудил. И сегодня на работу я встал в семь, вместо пяти.

Что-то Иванушка скорее засучил ножками, и гуканье его переходит в покрикиванье. Надо посмотреть.

Усыпляю Лизаньку – как всегда в последнее время: подкатываю кроватку к столу и, время от времени поглядывая в неё, шёпотом усмиряю маленькую девочку: «Глазки закрой!.. Ручки убери!.. Ротик закрой!.. Глазки!..»

С погодою странно дело обстоит: после тёплых по-осеннему дней вдруг пришли тёплые по-летнему; вчера к вечеру было даже жарко; и ветер тёплый, с юга.

Позавчера мы с Лизанькою были в гостях у батюшки. Она почти весь вечер просидела у меня на коленях, как батюшкины девочки ни сманивали её. Сидела сначала тихо, как мышка; потом освоилась, забормотала нараспев, не обращая внимания на беседу поверх её головы, даже напевала что-то, покачиваясь в такт всем тельцем. Сегодня я возил её к причастию. А Олечка побывала у ранней обедни – как давно не бывала: пришла задолго до часов… И оттого вернулась сияющая, мягкая.

А вчера в библиотеке мне не выдали книгу (я выписал Жуковского). Вновь требуют странную бумажку: «На каком основании читаете старые книги?»

– Может, вы их фотографируете или перепечатываете…

– Переписываю.

– Вот! Видите?.. А нельзя!

– Как нельзя? Я же конспектирую!

– Всё равно… нельзя. Положение такое…

И сегодня после храма я заехал в библиотеку поговорить с заведующей. Разумеется, с Лизанькой. И заведующая не устояла против столь пленитель ной атаки – молодой, лохматый папа («и кудри пышные до плеч») с очаровательно кудрявой девочкой на руках… Пообещала – книги будут давать.

Лизанька иногда с любопытством спрашивает, когда я отказываюсь попробовать её молочка:

– Поськ вам?

То есть «пост вам?» (у вас).

Объяснила мне, что деревья и травы не сами растут – «Господь растит».

С удовольствием бродит по лужам, предлагая:

– А гавай искупаемся!

– Где?

– А вок кук – в лухэ…

– Вода, смотри, какая грязная.

Но для неё это – целая тема, и она вдохновенно рассказывает, что мы возмём большую лопату, разгребём всю грязь и насыпем туда песочек.

– А песочек зачем?

– Шкобы вага (вода) была чиская…

Я дочитал Григорьева, в библиотеке оказалось 13 выпусков; последние два – о поэзии Некрасова и о русских песнях – оставили меня холодным. Говорят, Григорьев замечательно пел и даже написал пару неумирающих романсов («Две гитары, зазвенев…») – может быть, это и помешало ему заглянуть в глубину песенности; есть несколько верных, но только психологических замечаний. О Некрасове он тоже наговорил много верного «около», но поскольку это не только литературный феномен, но и некоторое «высказывание времени», для разговора об этом поэте нужна историческая перспектива, которой у Григорьева, разумеется, не могло быть. Вот проклятья и восторги Розанова уже заставляют волноваться и о многом догадываться.