Владимир Данчук - В садах Эдема

– А у экого дяди есь детки? – спросила Лизанька, разглядывая фотографию пианиста на конверте от пластинки.

– Есть, наверное, – бездумно ответил я.

– А у ково неку деток?

Я насторожился, догадываясь, в чём дело, но сказал:

– Не знаю… А у кого нет?

Она зашевелила губками, пробуя то ли выговорить, то ли вспомнить слово; мне почудилось «мо», «ма», но слова она так и не произнесла. Сказала:

– Не помню…

– Так поди, узнай у маминьки.

Это, очевидно, из репертуара их познавательных бесед.

Спрыгнула, умчалась на кухню. Прибежала, победно крича:

– У маняхов!.. (у монахов)… У маняхов неку деток!.. Они сами – дети!..

И остановилась возле, прямо глядя мне в глаза:

Тут взгляд её упал на медведя, который лежал рядом со мной в ожидании Лизаньки:

– А мегвеги – нахы дети, га?

Я рассмеялся от восторга:

– Беги, расскажи маминьке про медведей!

Понимающе просияв, она крутнулась на кухню.

Мы с Лизанькой ездили к поздней обедне; маленькая девочка причастилась; вела себя в храме хорошо, даже чересчур. «А почему тётя без платочка?» – спросила у меня громким шёпотом, кивая на женщину, стоявшую рядом. И даже повернулась к ней лицом, разглядывая в упор. Та, по всему, сопровождала на службу старенькую бабушку, сидевшую тут же на раскладном стульчике. Я смущённо взял Лизаньку за плечики и развернул лицом к алтарю, но она всё оборачивалась, во все глаза рассматривая соседку. Женщина не выдержала и, слегка наклонясь, сказала Лизаньке: «И я сейчас надену». И в самом деле развязала с шеи тёмный платочек и повязала на голову. Повернувшись ко мне, Лизанька задорно улыбнулась: «Вок…»

Иванушка вырос на 7 сантиметров; уже держит головку по две-три секунды и поболее – когда кладём его животиком на диван; диатез не уменьшается; глазки стали внимательными – следит за нами; иногда улыбается, но редко; спит в последние дни с утра до вечера на лоджии.

Вот уже два месяца мы с Лизанькою почти каждую субботу ездим в библиотеку. У неё там уже есть свои уголки и места, свои привычки и приёмы. В фойе, например, она обязательно прокатится «как по льду», сама сдаёт мою сумку в гардероб, в читальном зале, через который мы проходим на кафедру выдачи книг, обязательно, не обращая внимания на публику, пробежится во весь дух по дорожке. А в помещении кафедры есть тумбочка, в которой живёт волк (я однажды обмолвился через плечо на её осторожный вопрос «шко кам?»), но этого волка Лизанька не боится, потому что он ест только Красных Шапочек… А когда мы ездим в «маленькую библиотеку», т. е. в абонемент «на Мичурина», то приезжаем в настоящую сказку – в бассейне на площади перед библиотекою живут две рыбки, золотая и простая, и первая вторую научила говорить…

Бабушка подарила ей кошелёк, а у неё уже был мой, старый:

– У бабухки куго (туго) зак’ывается. У меня пос’ябее… У бабухки куго-куго, гахэ (даже) я не могу ос’ябить.

Играем в лошадки; Лизанька кричит, размахивая пояском:

– Погоняхка!

– Почему «погоняшка»?

– Кы хэ у нас лохадка!.. Я хэ кибя погоняю!

Я пишу за столом; Лиза стоит на коленках перед диваном, на котором разложены её игрушки, завёртывает кого-то в платочек, поёт:

– Никага ни бугу я… бальхой беёзкой… я… Никага не выастет (вырастет), никага… ни я (последнее «ни я» добавлено явно из чувства метра)… И зимой, и леком… И цвекы киваюк… Никага не выастет яблонька моя! – и добавляет прозою. – Покамухко койко (только) Господь созгаёк… (создаёт)

– Погоди, – прошу я, – запишу…

– И чисво (число) запихы.

Играет в стрекозу и строит себе домик на диване. Бормочет:

– Шкобы зима в глаза не катила…

Занимается с игрушечной собачкой, тихонько напевает:

– … обнимать, целовать!.. И родился у собачки грук (друг) – ухастенький, глазастенький… шко ж ты, милый грук, так долго к нам не приходил?

Между выпусками Григорьева я проштудировал не менее интересные книги: «Записки о моей жизни» Греча и «Теорию поэзии» Шевырёва. Особенно последнюю я читал с крайним увлечением – такого обзора, написанного живым, хотя и несколько старомодным слогом (что, скорее, служит к украшению труда), мне не попадалось; современные пиитики уж больно суховаты. Но и одиозный Греч не разочаровал меня; более того, теперь я склонен считать, что и он «пал, оклеветанный молвой» – репутация этого литературного труженика явно напрасно считается замаранной, заслуги же его, может быть, и не так велики, но несомненны и доброкачественны. Для характеристики его прозы, весьма мне понравившейся чистотою и верностью языка, лучше всего подходят слова Белинского:

«Что нужды, если в романе нет творчества, но есть вымысел, занимательность; нет фантазии – есть воображение; нет глубоких идей – есть верные практические замечания о жизни, плод опытности и знакомства с жизнию не по одним книгам; нет огня поэзии – есть теплота чувства; нет вдохновения – есть одушевление; нет образов – есть портреты; нет художественности в обработке – есть слог, язык? Что нужды, что это произведение не вековое, не бессмертное? – автор и не имел на это претензии: он хотел доставить своим современникам средство к благородному или полезному развлечению – и достиг своей цели».

Третий день дождь… Я принёс из магазина пряники – «медвежьи»; пока развязывал мешочек, Лизанька пощупала пряники и сказала:

– Послухай, какую искорию я сочинила: «пряни-чки» – «толстя-чки»!

В комнате заплакал Иванушка.

– Послухай, я ищё искорию сочинила: маленький братик, ухастик, глазастик!..

Пару дней назад ходили с нею на молочную кухню – за питанием для Иванушки. Идём мимо гостиницы «Молодёжной».

– А эко к’умба?

– Да, Лизанька, клумба.

– А почиму «к’умба»?

– Это нерусское слово, Лизанька.

Она думает:

– Ак слова «к’уг»? (круг)

– Любопытно! – смеюсь я.

Лизанька вдохновляется:

– Эко всё хэ понякно… Понякно сочиняется… Шко не посмок’ишь, всё одно и тохэ…

– Ну, не совсем. «Клумба» – слово английское. Но в немецком языке есть похожее слово: «Klump», то есть «куча». Видишь, на площади насыпана куча земли, а на ней растут цветы. Вот тебе и клумба.

И было ещё: я стирал пелёнки в ванной, Оля в нашей комнате кормила Иванушку (он весит уже 5.600); Лизанька с бабушкой ужинали… И вдруг с изумлением слышу гневный вскрик:

– А кы хэ п’охо хывёх!.. (а ты же плохо живёшь)

– Почему же я плохо живу? – в бабушкином голосе слышалась лёгкая обида.

– Кы хэ Господа не знаех? Нек?..

– Ну, и что же. Я же Его не видела – как же я могу Его знать?

– Покамухко Его все долхны любить!.. А кибе, кага кы ум’ёшь, ст’ахно бугик… (страшно будет)

Она говорила с такой страстью, что я немного испугался за бабушку. А бабушка… Она теперь уже и не знает, что отвечать маленькой девочке.