Олег Копытов - Защита Ружина – 2. Роман

Все фотографы были приходящими, со стороны, но как бы постоянными внештатниками…

Издательский дом занимал целый десятый этаж бело-голубой десятиэтажки стекла и бетона когда-то НИИ судостроения славного Этого города, а теперь странноприимного дома из сорока сороков фирм и фирмочек.

Тяжелее всего было спускаться и подниматься на улицу покурить, ибо лифты часто не работали…

Дней десять «проработал» я в издательском доме, лениво ковыряя что-то в помощь Лёше, который медленно-печально изучал матчасть самолета ЯК-40, поскольку собирался (или уже делал?) проект для авиаотряда города Николаевск-на-Амуре. А в основном я, конечно, по старой журналистской привычке читал для себя газеты в интернете. Ну и трепался со всеми подряд коллегами о всякой всячине – от Жорж Санд до Жоржа Амаду, от рецепта рыбного филе на соевом соусе до глиссад НЛО над Парижем.

А тут звонит жена и говорит, что звонил Сысоев (естественно, нам домой) и сказал, чтобы я к нему пришел. «Как можно скорее!» – добавила.

Прямо в разгар рабочего дня в издательстве я издевательски сказал соседу-трудолюбу Леше: «Я к Сысоеву пошел», – и кликнул компьютер на «Пуск» и «Выключить».

Пошел, прорезая две главные длинные параллельные улицы города улочками-перпендикулярами, раскуривая сигареты на спусках с обоих холмов, как обычно обязательно чуть-чуть задерживаясь взглядом на всех встречных дамах от Наташи Ростовой до мадам Бовари.

Сысоев немного порассказывал, как в свое время устраивал на работу своих молодых подопечных по ликвидированному охотхозяйству, когда сам стал директором краеведческого, главного в области, музея. Наконец, перешел к главному.

– Кажется, мы найдем и тебе работу! Да не такой фиговый листик как сейчас! – быстро и почти грозно добавил Всеволод Петрович, увидев, что я открыл рот сказать, что работа-то у меня как бы уже есть.

– Андрей, я звонил Бедобабину, и, знаешь, Владислав Алексеевич на том конце провода аж весь засветился. Я чувствую такое – у меня опыт-то знаешь какой?

– Конечно.

– Они там уже несколько лет пробивают кафедру журналистики, и я попытался ему доказать, что лучшего кандидата на пост заведующего, чем Андрей Васильевич Ружин, он в этом городе не найдет.

Пока Сысоев велеречиво озвучивал свои доказательства, что не может человек, написавший такие хорошие статьи о Шолохове, быть плохим человеком и никудышным организатором кафедры, я, конечно, обсасывал в мозгу, как Миша Гинзбург третьего дня поведал, что в «нархозе» Бедобабин уже лет пять пытается открыть «Пиар», но у него пока ничего не получается, потому что Бедобабин не любит и не умеет «заносить». Вот Костенко умеет. Точнее его заместитель, проректор по развитию педуниверситета по фамилии… – тут Миша дунув дымом сигареты куда-то в сторону от разговора – выговорил длинную немецкопобную фамилию соплеменника… – умеет. Кафедру «пиар» в педе уже в этом сентябре запустят, а потом и журналистики. А в «нархозе»…. – говорил Гинзбург…

– Всеволод Петрович, извините, но я слышал, что Владислав Алексеевич пытается открыть отделение не журналистики, а паблик рилейшнз, сокращенно «пиар». В академии экономики и права это было бы более уместно. Маркетинг и реклама там уже есть, следующий шаг – какой-нибудь экономический пиар.

– Андрей, посмотри, есть в моей бороде хоть один волосок не седой? Нет? Так уже много-много лет. Поздно мне эти словечки учить. Пиар, муар. По сути, это ведь всё равно журналистика! Экономическая, политическая – да не бывает таких! Так же как литература. Что, Лев Толстой, когда писал «Севастопольские рассказы», занимался военной журналистикой? Дудки! Он написал честную книгу о войне. И всё!

Всеволод Петрович еще немного повозмущался по поводу новейшего словаря, впрочем, я молча был с ним солидарен, а что касается пиара, я ведь сам до сих пор не понимаю, что это такое: гибрид рекламы, пропаганды, однобоких новостей и уговоров путаны на щедрую скидку оттого, что клиент сам по себе парень не промах?

– В общем, вот тебе номер Владислава Алексеевича – это прямой, не приемной, прямой, слышишь! – Всеволод Петрович протянул мне четвертинку стандартного белого листа с крупным своим, похожим на корни дерева почерком. – Телефон заешь где. Иди, звони.

Всеволод Петрович Сысоев – одна из самых известных фигур Российского Дальнего Востока – жил в небольшой двухкомнатной квартирке. Меньшую комнату занимал письменный стол со стулом и книжный шкаф, кресло для гостей, а также диван. Над диваном – коврик с серебряным кинжалом. Не понятно было только, как этот дед-богатырь на сим диванчике по ночам умещался… Впрочем, в доме Достоевского в Старой Руссе я видал в кабинете классика черный диванчик куда меньших размеров: на таком восьмиклассник, стоящий на физкультуре в середине шеренги, мог спать, только свернувшись калачиком… В большой комнате, зале, куда я заходил редко, был обеденный стол, тоже диван, на котором все время располагалась который год больная Екатерина Максимовна, была там еще польская стенка советских времен и телик, чуть ли не «Радуга» 1970-х годов.

Телефон стоял в миниатюрной прихожей, на узком столбике под овальным зеркалом.

«Ну и рожа и тебя, Ружин!», – подумал я. – «Прическа – мой дед Буденным был, из под чуба – лоб упертого, но слегка на саморефлексии, правильный полуовал скул – подбородка, правильность подчеркнута недавним бритьем, нос начинается как римский, а дальше славянская вздёрнутость и хищноватые ноздри, глаза – узковаты, но не узки, зеленоваты, но не зелены, еще с огоньком, но уже далеко не юношеские. И вот эти симметричные стрелки длинных морщин из внешних уголков глаз – чуть ли не к вискам, и маленькая паутинка морщинок-трещинок под глазами. Над тонкими губами серо-русые усы птичьими крыльями – а может, маленькой крышей летающего Эллиного домика… Всё! А вместе – это что?

– Да, – точнее, с чуть проскользнувшей «эн» перед «дэ» в трубке.

– Владислав Алексеевич, вас беспокоит Ружин Андрей Васильевич, с вами разговаривал обо мне Всеволод Петрович Сысоев, по поводу организации новой кафедры в академии.

– А-аа! Да-да-да…

А Миша Гинзбург уже доктор. В каком возрасте он защитился? В тридцать?.. Ах, да в 33! Известная цифра… Притом, что гуманитарий становится доктором наук в среднем в 45—47. А то и за 60… Есть во всем скороспелом что-то подозрительное. Не будем вспоминать, кто у него папа, мама, а главное – дядя. Просто он очень хотел. Если чего-то очень хочешь, скорее всего, получишь. Банально – но правда! Притом, что поддержка клана, хана, географических обстоятельств или еще кого-то или чего-то, конечно, будет не лишней. Сам он свою скороспелость объясняет мотивами эдакими трагико-сентиментальными. Дескать, поселился в нем еще в юности ядовитый цветок неизвестной науке болезни, и расцветет сей цветок годам к пятидесяти с небольшим (как подсчитал?). А до сего трансцендентного срока должон он сделать как можно больше. И жить торопиться, и докторскую защитить. Кстати, опять по Бахтину. И если в первой, кандидатской, по Бахтину как философу, обычному человеку в тексте Миши были понятными только предлоги, то во второй – докторской, ни просто полнозначные слова, не говоря уж о терминах, ни даже предлоги с союзами уже были неподвластны для расшифровки даже специалисту. Причем в эту тему Миша умудрился втиснуть свою любимую идею – социального хаоса. Дескать, в эпоху социального хаоса, например, в России в 90-е годы, государство только делает вид, что имеет власть, ею распоряжается, издает и блюдет законы, ну и просто управляет процессами, но на самом деле общество реструктуризуется в собственные институты, подменяющие институты государства, на смену законам приходят «договоры стратов», всё регулирует грубая сила и шальные деньги. В переводе с Мишиного языка: все начинают жить по понятиям, а государственные мужи только надувают щеки. Может быть, и так. Но мне две вещи непонятны. Общество, социум, даже блатное общество – это организация, система связей, плохая или хорошая – не важно. Значит «социальный хаос» – это оксюморон, «газо-камень»? И причем здесь Бахтин?