Юрий Марахтанов - Твой след ещё виден…

На объекте его встречал Шакер Саллам: по-восточному улыбчивый, в белой рубашке, при галстуке и безупречно отутюженных брюках кремового цвета. В его визитке значилось: «Dipl.lng.», что означало – «дипломированный инженер». Он представлял немецкую строительную фирму, был египетским гражданином по происхождению, а жил в Германии, в Эльмсхорне, в полста километрах от Гамбурга. Но уже несколько лет вёл объект здесь, под Каиром. Шакер был ровесником Александра, может, чуть старше, и встретились они запросто, как старые знакомые.

– Би-ир? – сразу спросил он, понимая, как Александру нелегко под полуденным, летним солнцем Египта.

– Си, – ответил Александр, а поскольку Шакер, как многие египтяне неплохо знал русский, перешёл на родной язык. – Дома давно не был, Шакер?

– Месяц, как вернулся.

– Как там Эльмсхорн?

На дежурные русские вопросы Шакер отвечал обстоятельно. Под конец улыбнулся и заговорщицки похлопал Александра по плечу.

– Мадам Эльза передаёт привет господину Александру. Жалеет, что ты давно не был у нас на фирме.

– Ну, ты господин Шакер, даешь! Сколько раз я её видел?

– Три, – для убедительности Шакер показал ещё и на пальцах. Рассмеялся. – Растёт киндерсюрпляс, – добавил по-немецки, – das Doppel.

– Киндерсюрприз, – машинально поправил его Александр, но тут же встрепенулся. – Какой дубликат?!

– Man kann ich sage zum Scherz.

– Тоже мне: «В шутку он говорит». В «немецком» решил меня потренировать? Der Meerretich ist ihr.

– He понимаю, зачем передавать ей этот овощ, хрен. Передам лучше привет.

– Хорошо, – согласился Александр, и оба рассмеялись. – Ты лучше скажи, где рабочие? От жары попрятались?

– Полдень скоро, – поднял глаза в небо Шакер. – Скоро салят. Они за первым корпусом. Хочешь посмотреть?

– Да.

– Посмотри из моего кабинета, не мешай им.

– Не первый раз, – Александр не стал спрашивать Шакера, будет ли и он исполнять молитвенный обряд, а оставил его, поднялся во временное обиталище Шакера, которое выглядело вполне основательно: некий панельный параллелепипед с ажурным крыльцом, немецкими стеклопакетами и кондиционерами внутри.

Уже будучи больше европейцем, скорее всего, Шакер не всегда соблюдал предписанные традиции, и часто только мысленно повторял молитвенные позы и движения, составляющие основу салята – мусульманской канонической молитвы. Но рабочие, среди которых, кроме египтян, было много суданцев, эфиопов, выполнявших вспомогательные работы, и отличавшихся особенно тёмной кожей, – к предписанным пяти ежедневным салятам относились благочестиво, чему Александр был свидетелем. Сейчас, за несколько минут до начала салята, они совершали обязательное ритуальное омовение, поливая из пластиковых бутылок на руки, лицо и полоща горло, произнося при этом что-то гортанно-формулическое. Некоторые, особо чернокожие рабочие, может быть, уроженцы Нубийской пустыни или коренные жители Эритреи, делали омовение раскалённым белым песком Ливийской пустыни, которая стала для них временным домом и дала надежду на заработок. Александр знал, что такое «омовение» называется таяммум, и наблюдал, как естественно и просто проделывали это чернокожие люди.

Он открыл окно, чтобы слышать что-то из произносимых во время ракатов слов. Исполняя их, каждый из молящихся как бы склонялся перед Аллахом. Стоя на коленях, простирался перед ним, касаясь лбом земли. Кроме того, каждый в упоении произносил: «Ла Илаха Илля-Ллах», – почти математическую формулу, выражающую один из главных догматов ислама: «Нет никакого божества, кроме Аллаха». Здесь не было имама, который руководил бы молитвой, но, закончив первый ракат, все знали, что всего их в полдень должно быть четыре, и каждый ракат обязан начаться фатихой – «открывающей» Коран, сурой.

Что-то Александру поведал и объяснил Шакер, что-то он пожелал узнать сам, но отдельные аяты из главной суры Корана он мог даже сказать по-арабски, поэтому понимал, что произносят сейчас гортанными фразами мусульмане.

Математическая чёткость, выстроенность обряда, его внешняя простота: без позолоты; драгоценных камней, которые сверкали бы повсюду; помпезности, – воспринималась Александром с пониманием.

Сам он был православный, крещёный, но поскольку обряд крещения проходил полутайно, чтобы не навредить отцу, соответственно и особых потребностей в истовой вере Александр не испытывал. Иногда его даже посещала крамольная мысль: нет церкви, нет и молитвы. Так же трудно было представить раньше КПСС без Кремлёвского Дворца съездов. А теперь кажется: не будь Колонного зала Дома Союзов, и хоронили бы многочисленных вождей с их окружением по-человечески, не долбя раз за разом кремлёвские стены.

Перед отъездом в Италию, будто предчувствуя, что это надолго, Саша отправился в деревню, к бабушке, которую чуть ли не силом хотели перевезти в город, но она так и не согласилась. Здесь, в упрятанной от трасс и дорог деревне, он прожил летние детство и юность, здесь были корни его мамы; но порыбачить, посидеть вечером на церковной горе, любуясь заречными просторами, приезжал и отец. Церковь давно рушилась, приход ликвидировали. Служб Саше услышать не привелось. И если во времена давние родина мамы называлась «село», то без церкви оно превратилось в «деревню». Пастыри духовные ушли, и заботились теперь о душах детей, внуков, правнуков – своих и чужих, как, впрочем, и в других деревнях России: лёсыньки, мотеньки, морозихи, да окуленьки. Сколько этих старух с полузабытыми именами – не счесть.

Бабушку звали Александра, а в деревне Лёсынька. Ничего религиозного она Саше не навязывала, разве исподволь скажет, когда он, обиженный кем-нибудь из коренных деревенских сверстников, схватится мстительно за прут или пуще того – за палку.

– Господи, помилуй ненавидящыя и обидящыя мя…

А однажды, когда пололи морковь, согнувшись в три погибели, услышав из-за плетня соседкино: «Бог в помощь», – Саша – пионер до мозга костей – обозленный не ко времени навязанной трудовой повинностью, буркнул в сердцах:

– Бога нет.

Бабушка не стала с ним спорить, сказала только:

– Не говори того, чего не знаешь. Можешь верить или нет, но не делай никому зла, и это будет по-божески. Пойдём в дом, передохнём, – и они сидели в светлом доме, где всегда, сколько он себя помнит, висели три небольшие иконы.

Пили молоко, а бабушка между делом рассказывала.

– Он, Кулёк-от, верёвки-то на кресты накидывал. Потом уж лошадью дёрнули, порушили всё. Лошадь жалко, умная была. Как раз под Пасху поехал он верхом в район, да в галоп её – пьяный был. Она всю жизнь в телеге. А дороги по весне у нас сам знашь какие – склизкие. В Марьином враге и сверзнулись. Лошадь ногу сломала, пристрелили её потом. А Кулёк в спине что-то нарушил. Парализовало. С тех пор лежал, почитай три пятилетки. Еле умер.