Елена Сазыкина - Девять писем об отце

После месяца таких занятий интерес к ним у Исая начал угасать. Весь ноябрь он ходил на секцию, думая лишь о том, под каким видом перестать это делать. Просто взять и больше не приходить? Исключено: неудобно перед их руководителем Юрием Ильичом, и вообще глупо: зачем тогда записывался? Но были у его колебаний и более существенные причины, в которых не так-то легко было себе признаться: обида, ущемленное самолюбие и ревность, и их обратная сторона – странная зависимость от Валиного присутствия и тот особый вид злости, что заставляет говорить «ах, так!» и, преодолевая все, идти вперед – до победного.

Вскоре Исай действительно стал любимым учеником у Юрия Ильича. Ему давали исполнять сольные партии чаще других, его прочили на место старосты хора и на роль главного организатора итогового мероприятия в конце учебного года и даже поручили разработать часть сценария для постановки. А Валя по-прежнему не обращала внимания на его старания и достижения.

Шел декабрь месяц, приближались новогодние каникулы. Снег не таял с конца ноября, и казалось, что зима царствует уже давным-давно. Репетиции с Володей стали реже. Анна Карповна, их классный руководитель, организовала литературный кружок, в который Исай сразу же записался. Чтение книг, особенно стихов, и занятия в литературном кружке настолько его увлекли, что походы во Дворец пионеров вдруг отступили на второй план.

И тогда он решился. Поговорить с Валей, спросить ее напрямик, кого она рассматривает в качестве замены себе, и, вообще, для чего был весь этот цирк с прослушиванием. А, может быть, и озвучить свое решение уйти из Дворца пионеров.

…

Ресницы опустились, дрогнули и вновь взлетели:

– Юрий Ильич мне сказал, что назначит тебя старостой с Нового года.

– Так, – Исай помолчал, раздумывая, как реагировать. – Ну что ж, это кое-что меняет. Но… Есть еще одна вещь…

Ресницы замерли, оттенив внимательный взгляд зеленых глаз.

– Мне важно знать, хочешь ли ты , чтобы я был старостой.

– Слушай, Шейнис, разве это имеет значение?

– Для меня – да.

Лукавый огонек вновь сверкнул из-под ресниц:

– А может, я еще не решила?

– Ну, знаешь… Если ты до сих пор не решила, то уже и никогда не решишь.

– Почему же? Мне, может, совсем чуточку не хватает, чтоб определиться.

– И чего же тебе не хватает?

– М-м-м… – лукавые глаза неотрывно и испытующе смотрели на Исая, – еще одного прослушивания.

Исай даже руками всплеснул.

– Ты, видимо, издеваешься, – рассмеялся он.

– Ну почему сразу издеваюсь? Я тебе честно говорю: хочу еще раз послушать, как ты поешь.

– А то ты не слышала! Да и Володька меня не поймет. Он уже столько раз мне припомнил этот наш концерт в парке. Ты ведь молчишь третий месяц, и мне нечего ему сказать. Будем мы выступать в конце года или нет?

– А я Володьку и не приглашаю. Только тебя.

– Выступать? – не понял Исай.

– Да нет, в парк.

– В смысле, на прослушивание?

– На него, – засмеялась Валя.

– Так ведь зима же, мороз…

Вместо ответа Валя расхохоталась.

– Ну, заешь ли! Тогда тебе мешал дождь, теперь – мороз. Шейнис, ты что, в Африке родился – погоды боишься? Ты лучше скажи – ты идешь со мной в парк или нет?

– Когда?

– Сейчас, – парировала Валя в своей характерной манере и, перестав смеяться, с вызовом посмотрела на Исая.

– Ну что ж, пойдем, – ответил он, с неожиданным азартом принимая ее игру.

…

Белые аллеи, сиреневый отсвет нетронутого снега на обочинах и на ветках деревьев – таким запомнился Исаю городской парк из той далекой зимы. Он смотрел на снег и думал о мае, о том, как вот эти заснеженные кусты через несколько месяцев зацветут настоящей сиренью… Были и другие зимы, похожие на эту, а потом и друг на друга, но уже не скрипел снег под ногами так задорно, уже не отливал сиреневым столь явственно. И этот запах морозного дня – он остался ярким чувственным воспоминанием, наполненным томлением ушедшей юности.

…

Как оказалось, она много читала, любила стихи Блока и одиночество, и когда вокруг не было посторонних зрителей, темп ее речи менялся, и она говорила не торопясь, даже слегка нараспев. Она трогательно взмахивала пушистыми, с белым налетом инея, ресницами и теребила шарф или полы пальто, когда волновалась. Иногда с ней случались приступы неудержимого веселья, и тогда она втихаря вдруг набирала полную пригоршню снега, запускала ею в Исая и, хохоча, убегала. Он, разумеется, всегда догонял ее, но, не умея отомстить баловнице, останавливался в полушаге, а она падала в снег и хохотала. Тем самым шалость ее всегда оставалась безнаказанной. Ее огненные волосы разлетались во все стороны, и казалось, что вот сейчас снег под ними начнет таять. Валя закрывала глаза или жмурилась, и нос ее смешно морщился, а румяные от бега и веселья щеки удивительно гармонировали с горящими рыжим огнем волосами. В такие минуты Исай не знал, что ему делать: смущено улыбаясь, он стоял и смотрел на лежавшую на снегу Валю, но чувствовал побежденной не ее, а себя.

Порой ему хотелось спросить ее про то – первое – прослушивание. Понравилось ли ей, как они пели с Володей? Потому что во второй раз они проболтали всю прогулку, и спеть ему так ничего и не пришлось. Быть может, и первое приглашение имело иную цель…

Вскоре их прогулки стали ежедневными. После занятий во Дворце, а иногда и сразу после школы, они шли в парк. Нередко они встречали там одноклассников или приятелей. Разумеется, без сплетен тут обойтись не могло. В то время еще никто из Исаевых сверстников с девочками не встречался, и не удивительно, что он стал предметом всеобщего внимания. Приятели пытались выяснить у Исая, что да как, но он уходил от подобных разговоров, и даже Володе отвечал сухо, что, мол, «мы дружим, обсуждаем книги, ходим на каток. Что именно из этого тебя интересует?» И, что самое главное, так ведь оно и было, и потому любые намеки и подмигивания только раздражали Исая.

Валя тем временем раскрывалась с новой, удивительной стороны. Не осталось и следа той ершистости, что казалась ему чуть ли не главной ее чертой. Это была тонкая, глубокая, трепетная натура. Она много читала, любила Пушкина, Лермонтова, Маяковского. А о Блоке вообще могла говорить бесконечно.

– Девушка пела в церковном хоре… – читал он ей стихи, и ему представлялось, что они написаны про нее, про девочку Валю, поющую пускай и не в церковном, но в самом что ни на есть хоре.

Иногда Валя брала с собой какую-нибудь книжку и с увлечением зачитывала из нее особо полюбившиеся отрывки. Ей, видимо, нравилось, как Исай слушал ее: неподвижно, не отводя взгляда большущих черных глаз. Этот взгляд вызывал легкий, щекочущий жар на ее щеках, заставляя их рдеть ярче, чем грудки снегирей, облепивших соседний куст. Иногда Валя внезапно поворачивалась к Исаю, и тогда ей удавалось поймать его взгляд до того, как он успевал погасить в нем восхищение. Не зная, что делать с этим дальше, она немедленно вскакивала и запускала в своего спутника снежком. Он смеялся, смешно прикрываясь руками, и втягивал голову, а она скакала вокруг, норовя попасть в беззащитный участок его шеи, неприкрытый шарфом.