Михаил Болле - 9 мая

Дверцы лифта открылись, и все трое зашли внутрь. Григорий Петрович деликатно посторонился, пропуская девушку вперед, и придержал Энгу. Затем вопросительно посмотрел на незнакомку:

– Вам какой?

– Шестой.

Войтовский нажал две кнопки подряд, двери лифта с шумом закрылись, и кабина плавно поплыла вверх. Энга с прежним любопытством продолжала изучать стройную спутницу, задрав вверх свою умную морду. Девушка не удостоила ее взгляда, не говоря уже о том, чтобы похвалить. Она вышла первой, а старик и собака продолжили подниматься дальше.

– Какая странная девушка, не правда ли, Энга? – спросил Григорий Петрович, поглаживая собаку. – Наверное, у нее какие-то неприятности, если она не обратила на тебя никакого внимания… Но ты уж на нее не обижайся.

Выйдя из лифта, девушка немного постояла на лестничной площадке, словно бы взвешивая все за и против, после чего пошла по коридору, бормоча себе под нос нечто вроде «направо и прямо». Приблизившись к железной двери, на которой не было номерного знака, она вновь остановилась и какое-то время провела в напряженном раздумье. Наконец, преодолев состояние неуверенности, позвонила. За дверью царила тишина. Тогда она нажала кнопку ещё раз и долго не отпускала палец. Однако жильцы квартиры по-прежнему не подавали ни малейших признаков жизни.

– Ну, уж нет, просто так я не уйду, – решительно заявила девушка самой себе. Затем, повернувшись спиной, прислонилась к двери и принялась ждать.

В этот праздничный майский день Битцевский парк был охвачен свежестью молодой листвы и травы. Весело щебетала «мелкая птичья сволочь», а возвратившиеся из африканской ссылки грачи деловито суетились в вышине березовых крон, целиком поглощенные реставрацией своих гнезд. В этом занятии они очень походили на подмосковных дачников, впервые после долгой зимы навестивших родную «фазенду».

Немного устав от прогулки, Войтовский устроился на поваленном дереве, после чего извлек из сумки бутылку водки «День победы», граненый стакан и нехитрую закуску в виде пары бутербродов с подаренной сегодня колбасой и большого соленого огурца. Поблизости никого не было, и только Энга ходила вокруг хозяина, периодически что-нибудь обнюхивая.

Тем временем, Григорий Петрович аккуратно достал старый альбом с фотографиями и положил его рядом с собой на бревно. Распечатал горлышко и налил себе полстакана. Немного посидел в раздумье, встал по стойке «смирно», снял кепку и выпил до дна. Снова сел, взял бутерброд с колбасой и, морщась, надкусил. Вторая половина бутерброда досталась Энге.

Когда Войтовский открыл альбом, из него выпала черно-белая фотография. Он поднял её и задумчиво посмотрел на изображение. Веселое, открытое милое лицо улыбалось ему с этой пожелтевшей от времени карточки. Как много Григорий Петрович мог бы рассказать про эту улыбку, столько лет дарившую ему самые счастливые мгновения жизни! Сейчас, от воспоминания об этих, давно прожитых днях, на глаза у него навернулись медленные стариковские слезы.

«Завтра надо будет обязательно съездить на могилу», – грустно подумал он и, аккуратно вложив фотографию жены обратно, принялся листать альбом. Успокоившаяся Энга легла в ногах, положив морду на ботинок хозяина. Некоторые фотографии Войтовский рассматривал настолько долго, что на них начинали капать слезы, другие сразу же откладывал в сторону, третьи гладил пальцами. При этом его губы беззвучно шевелились, складывалось впечатление, что он разговаривает с давно ушедшими из жизни людьми, чьи молодые лица остались запечатлены на фотобумаге.

На страницах этого фотоальбома была вся его жизнь: родители, друзья, однополчане, супруга, сын – все они здесь. И только за один период его жизни – с апреля 1945 по январь 1954, – в альбоме не имелось ни единого снимка. Это было связано с тем, что тогда, в самом конце войны молодой солдат Войтовский отказался принять участие в расстреле многодетной семьи раненного немецкого летчика…

Утром в окрестностях древнего городка Цвиккау было спокойно. Роса поблескивала на лепестках алых роз, которые росли во дворе уютного домика под красной черепичной крышей, чудом уцелевшего после многочисленных бомбежек. Гриша Войтовский и ещё трое солдат во главе с красноглазым от пьянства лейтенантом Мельниченко зашли на территорию приусадебного участка. На стук никто не ответил, и лейтенант приказал выбить дверь прикладами.

При первом осмотре, в доме никого не оказалось, а все шторы были наглухо задернуты. Обрадовавшись отсутствию хозяев, красноармейцы принялись бесцеремонно шарить по всем комнатам. Кто-то рылся в шкафах, сундуках и комодах, кто-то полез в кладовую, а Войтовский принялся рассматривать висевшие на стенах фотографии в рамочках и акварельные пейзажи.

Внезапно откуда-то снизу послышались громкие голоса. Оказалось, что один из солдат обнаружил подпол, где пряталась вся семья, как вскоре выяснилось, состоявшая из шести человек. Это был раненный в обе ноги хозяин дома, его насмерть перепуганная жена, двое пятнадцатилетних сыновей-близнецов и две дочери двенадцати и семи лет от роду. Всех их заставили подняться в гостиную, причем отца семейства двоим красноармейцам пришлось вынести на шинели.

– Офицер? – спросил Мельниченко, тыкая пальцем в раненного немца.

Тот отрицательно покачал головой, не сводя пристального взгляда со стоявшего над ним победителя.

– А где был ранен?

Немец не отвечал, но его жена, каким-то непостижимым женским чутьем понявшая вопрос на незнакомом языке, принялась показывать на небо, а потом обрушивать обе руки вниз, сопровождая это детским словосочетанием «Пум-пум».

– При бомбежке, значит? – догадался Мельниченко. – Ну, это мы проверим ещё. Рядовой Капич, продолжить обыск, а остальные тащите эту немецкую сволочь в каминный зал. Там мы с ним разберёмся…

Детей погнали как стадо барашков, а раненого немца пришлось волочить по полу, несмотря на отчаянные крики жены. Когда его бросили на пол возле фортепьяно, она мгновенно закутала мужа в плед, который до этого несла на плече, и опустилась рядом, обхватив обеими руками. Сыновья стояли возле камина, испуганно и исподлобья рассматривая ухмыляющихся победителей, а обе девочки, не смея даже плакать, тесно прижимались друг к другу.

Впрочем, вся эта сцена ничуть не растрогала Мельниченко. Все утро лейтенанту ужасно хотелось опохмелиться, однако шнапса в доме не оказалось, и это его ужасно разозлило. Он уселся в кресле напротив, закурил папиросу и вальяжно спросил:

– Что, проклятые фрицы? Попались, вашу мать? Выставляй угощение.

Разумеется, что немцы не понимали по-русски, и тогда лейтенант принялся изъясняться языком жестов. Так, он мастерски имитировал проглатывание стопки водки, поясняя этот процесс словом «шнапс». Или делал вид, что упоенно наворачивает содержимое шипящей сковородки, сопровождая словами «кура, яйки».