Михаил Болле - 9 мая

Бессонница – вечный бич пенсионеров. И хуже всего то, что проснувшись сразу после шести утра, – это дает о себе знать многолетняя привычка вставать и собираться на работу! – никак не можешь решить, чем же убить томительные утренние часы. Именно поэтому пенсионер Григорий Петрович старался бриться как можно дольше и как можно тщательней, аккуратно водя лезвием вокруг давнишнего шрама на подбородке. Сначала он долго и усердно намыливался, а потом старательно соскребал мыльную пену старой опасной бритвой, – такой, которую теперь можно увидеть только в музеях или в старых фильмах. Войтовскому ее подарил один из однополчан, который привез бритву из Германии, где позаимствовал из разбомбленного немецкого дома незабываемой весной сорок пятого года. У самого Войтовского никаких трофеев не сохранилось, но об этом немного позже…

В марте сорок пятого его ранило в очередной раз. Молодой пехотинец Гриша Войтовский, весь перемазанный в тяжелой и мокрой глине, заметно утяжелявшей сапоги и шинель, сидел в окопе, в ожидании очередной немецкой контратаки. В небе стоял тяжелый гул наших бомбардировщиков, на которые где-то вдалеке заливисто тявкали немецкие зенитки. Метрах в ста от окопа стоял подбитый немецкий танк, из которого валил густой черный дым. Когда остервеневшие немцы снова пошли вперед, пытаясь выбить красноармейцев с захваченных ранее позиций, Гришу зацепило осколком ручной гранаты. Этот шальной осколок настолько сильно окарябал подбородок, что кровь полилась ручьем на мокрую от дождя шинель. Войтовский машинально отер подбородок тыльной стороной ладони и тупо посмотрел на собственную кровь. Боли в тот момент он почти не чувствовал.

– Что, зацепило? – сочувственно спросил лежавший рядом сержант.

– Ерунда, – отвечал Войтовский, снова берясь за автомат.

В данный момент, в этом наскоро отрытом окопе их оставалось всего двое. Два других товарища из той же роты уже были мертвы, и лежали совсем рядом. Похоронить их просто не было времени – озверевшие от ненависти и отчаяния фашисты упорно шли вперед, не давая оборонявшимся красноармейцам ни малейшей передышки. В одной из немецких атак, сержанту пулей раздробило плечо, и он со стоном выронил автомат.

Ранение оказалось настолько болезненным, что Войтовскому пришлось звать медсестру. К счастью, она оказалась недалеко, где перебежками, а где и ползком перебираясь от одного окопа к другому. Кое-как наложив повязку, чтобы остановить кровотечение, медсестра взяла стонущего сержанта за воротник шинели и с трудом поволокла в тыл. Гриша при всем желании не мог ей помочь, опять зашевелились немцы и двинулись вперед.

Пока он попеременно отстреливался из двух автоматов – своего и сержанта, – в небе над ним неожиданно показался одинокий истребитель люфтаваффе «Messerschmitt». Круто спикировав на наши позиции, он обстрелял их из пулемета. Войтовский кубарем скатился, успев укрыться на дне окопа, а вот медсестре, упавшей сверху на сержанта, чтобы закрыть его своим телом, повезло гораздо меньше…

Крупнокалиберные пули перебили ей позвоночник, а одна из них, насквозь пробив хрупкое девичье тело, достала сержанта. Но все это выяснилось уже потом, ночью, когда немцы были отброшены назад, и наступила долгожданная передышка…

Отогнав тяжелые воспоминания, Григорий Петрович открыл глаза и посмотрелся в зеркало. Затем добрил щёки и смыл остатки пены. Тщательно промыл бритву и помазок, положил их на полку в раз и навсегда заведенном порядке – помазок справа, бритву слева. Причесав свои заметно поредевшие и абсолютно седые волосы, Войтовский насухо вытерся полотенцем и даже освежился самым дешевым, памятным с довоенных времен одеколоном «Шипр».

Вернувшись в комнату, он включил телевизор. Тот натужно загудел и стал нагреваться. Наконец, экран напрягся, вздрогнул и выдал тонкую светлую полосу. Через несколько секунд она растянулась во всю ширь, и появилось мутное черно-белое изображение. Григорий Петрович надел очки и сел в кресло. Накануне девятого мая все каналы, словно бы соревнуясь между собой в каком-то идиотском состязании, показывали или старые, или новые, но обязательно военные фильмы. А потому, какую программу не включи, везде взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть… Можно подумать, что ветераны за всю свою долгую жизнь этого еще так и не насмотрелись!

За окном ясный майский день, когда уже вовсю бушует весна и так сильно хочется жить, а на черно-белом экране взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть…

Створка дубового стеклопакета осталась полностью открытой еще со вчерашнего вечера, поэтому сейчас в нее задувал утренний ветерок, слегка шевеливший легкие кофейные шторы, сквозь которые проглядывалась Фрунзенская набережная, речной трамвайчик, неторопливо идущий по Москве-реке и Нескучный сад. Спальня была весьма просторной, а претенциозная обстановка как нельзя более красноречиво демонстрировала богатство и азиатский вкус хозяина. Приземистая мебель была выполнена из черного эбенового дерева и, тем самым, удачно сочеталась с эксклюзивными африканскими масками и статуэтками, которые обладатель квартиры явно коллекционировал, а потому размещал всюду, где было незанятое пространство.

В данный момент свободного места практически не осталось, потому что в комнате царил страшный беспорядок, когда пустые бутылки из-под немецкого пива «Warschteiner» валялись вперемешку с женским бельем, а панцирь от недоеденного краба краснел на белой мужской сорочке, небрежно раскинувшейся прямо на кресле.

На широкой кровати животами вниз лежали два обнаженных виновника всего этого безобразия – Дрюля и Лада. Они были ровесниками – обоим едва исполнилось по девятнадцать лет, – и, если можно так выразиться, одномышленниками, поскольку оба руководствовались по жизни одной-единственной мыслью: «Зажигать надо отрывно, безнапряжно и за чужой счет».

Дрюля спал, бесцеремонно развалившись на кровати так, словно бы ему постоянно не хватало места. На его худом веснушчатом плече красовалась татуировка с большим японским иероглифом, а длинные волосы растрепались до такой степени, что полностью закрывали лицо. Впрочем, по большому счету, смотреть там было особенно не на что – обычная тщеславно-нагловатая физиономия совсем еще зеленого юнца, едва распрощавшегося с подростковыми прыщами. Характер был подстать физиономии. Проще говоря, Дрюля представлял собой невыносимо пошлого и самодовольного болтуна, считающего себя выше и умнее всех окружающих. О таких обычно говорят: «Не успело молоко на губах обсохнуть, как он уже перешел на пиво».