Ксения Незговорова - Карусель. Роман-притча

Почему-то создавалось впечатление, что тот человек за дверью никого не ждет и прекрасно обходится без твоего присутствия. Впрочем, не думал ли он, что незнакомец бросится к нему, своему новому соседу, в объятия? Нет, ни о чем подобном он, разумеется, и не помышлял, ничего такого не ждал; просто хотелось, чтобы дверь открыли изнутри, почувствовав его приближение. Потоптался на месте, подергал ручку – может быть, там никого? Вздохнул, постучался. Щелкнул замок. Растрепанный, небритый, со стеклянным взглядом и коричневой гривой, новый сосед растерянно поглядел на человека с гитарой, открыл было рот, но тотчас же передумал разговаривать. Прошлепал в дырявых тапках к стулу и добровольно отдался в компьютерный плен.

Арсений в замешательстве остановился. Снял чехол, вынул гитару и, наконец, откашлялся:

– Привет, меня зовут Арсений, а тебя?

Сосед и ухом не повел; он отчаянно колотил по клавиатуре в надежде одержать блистательную победу в очередной кровопролитной схватке по ту сторону экрана.

Юноша нарочито громко затопал ногами; «весело, нечего сказать». Он осмотрел обе кровати и отметил, что на обеих раскиданы вещи молчаливого игромана.

– Слушай, какую кровать я могу занять? – спросил Арсений, уже не надеясь получить ответ.

Молодой человек проиграл и с тяжелым вздохом навалился на спинку стула. Потом как будто опомнился, подскочил на месте, резко повернулся к незваному гостю и с недоверием оглядел его с ног до головы. Арсений ожидал любого, даже бессмысленного теперь вопроса: «ты кто?», но только не этого полупрезрительного, нарочито равнодушного жеста:

– Занимай любую, я все равно не сплю.

Он снова обратился к экрану и за весь вечер не сказал больше ни слова. Арсений читал как-то о людях, которые ни с кем не общаются и почти не выходят из комнаты, но еще никогда ему не доводилось встречаться с ними в реальности. «Впрочем, будет казаться, что я живу один», – подумал Арсений, засыпая. И в этот момент он услышал нечеловеческий стон: сосед потерпел еще одно поражение и в сердцах повалился на пол вместе со стулом.

…Он сидел, забившись в угол комнаты, и мрачно, безжизненно, совсем не по-детски катал по полу какую-то старую, обшарпанную машинку. Мальчик походил на разочаровавшегося в жизни взрослого, который довел себя до высшей степени апатии. Одно колесико на игрушке обиженно звякнуло и отлетело, завоевав право на самостоятельное существование. Арсений окончательно потерял к ней всякий интерес и прислонился спиной к холодной стене. О чем он тогда думал? Умел ли уже составлять мысли, или этому не учатся, оно приходит само, из ниоткуда? Вспомнил учебник по биологии у двоюродного брата – там было изображение странного какого-то, бесформенного простейшего. Амеба? Что-то вроде этого. Вот и он тогда жил, как эта глупая, несмышленая амеба, покоряясь смутным желаниям, но не зная еще, что такое разум.

– Арсик, ну чего ты там копошишься? – ее появление всегда было эффектным – быстро распахивалась дверь – дребезжали стекла, сервиз – комната наполнялась запахом ярых, приторных французских духов (от них чесался нос и хотелось чихать). Женщина со взглядом Афины – строгим, тяжелым, волевым; тоненькая фигурка, но держится воинственно, всегда выпрямляет спину, расправляет плечи. Подходит, ругает за что-то и тотчас же горячо целует, обжигая затылок. Похожа на летящую стрелу — спасайся, пока не поздно, или готовься принять удар на себя. Она схватила сына за руку и строго покачала головой:

– Почему ты все время возишься с этим старьем и не берешь новые игрушки?

Мальчик не отвечал, потому что и сам не знал, что его так привлекает в этой развалине… да разве вообще привлекает? Просто ему не интересны игрушки; его влечет в мир – заглянуть во все его углы, собрать букет из разных оттенков, с любопытством рассматривать, выискивать, в чем Идея. Он затопал за мамой не потому, что та откроет ему новую тайну, просто не смел поступить иначе. Мальчик никогда ей не перечил, не пытался заявить о своих скромных желаниях. Слово матери – закон, попробуй не подчинись, и тебя накажут. Арсений этого не любил, он даже содрогался весь, когда на него поднимали голос, всеми силами стремился избежать ругани. Поэтому только ответно сжал материнскую ладонь. Случайный прохожий незамедлительно отметил бы удивительное сходство: белая, белоснежная даже кожа – почти бескровная, красивые изумрудные глаза – очень большие, внимательные; черные ресницы – пушистые, ласковые; темно-каштановые кудри – жестковатые на ощупь, густые.

Впрочем, на этом-то все сходство и заканчивалось, во всем остальном мать и сын – два антонима, два героя-антагониста, оппоненты на арене жизни. Варвара Петровна – пронзительное имя, почти оглушающее раскатистое «р» заставляет дрожать от страха; Арсений – «р» смягчается напевно-мечтательным «се»; шепчешь этот слог и чувствуешь приятное умиротворение где-то в области затекшей шеи; жизнь, человек, душа – все как будто замедляется, растворяется в мягком звуке, становится тоже тайной, тоже песней, тоже мечтой.

Варвара Петровна и дня не могла прожить без своих многочисленных подруг и телефонных сплетен. Она была из тех общительных женщин, которые знают всех соседок по подъезду, маникюрщиц, парикмахерш, банкирш и иже с ними. А маленький Арсений не был знаком даже с дворовыми мальчишками, которые постоянно затевали какие-то подвижные игры. Он в одиночестве, как монах, слонялся по взорванным звонким детским смехом улицам и пытался выловить совершенно иные звуки, поймать их на удочку, посадить в банку своего сердца. Арсений прислушивался к шепоту шершавой листвы, к крикам бестолковых чаек, к плавному говору ветра. Он часто представлял, как поднимается в поднебесье на птичьих крыльях и бесцельно кружит по свету, стремясь быть еще выше, не умея насытиться. В своих мечтах мальчик ощущал себя свободным – настолько, что становилось совсем легко дышать, точно там, внутри, все очищалось. В реальность снова и снова врывался громкий, о котором говорят «въедливый», голос матери.

– Арсик, ну сколько можно говорить, ты же простудишься! – и она доверху застегивала толстую куртку, всякий раз пребольно щелкала подбородок, навязывала поверх воротника теплый вязаный шарф. Так туго, что мальчик почти не дышал, слишком сдавливало вечно простуженное горло. Мать всегда следила за каждым его движением, каждым жестом, вздохом, и Арсений благодарил Бога, что люди хотя бы не умеют читать мысли. Варвара Петровна видела в своем ребенке мягкий сгусток глины, который можно мять и мять на свой лад, лепить что-нибудь – менять форму, рисовать глаза, линии рук, очертания плеч… создавать портрет, поддаваясь голосу собственной прихоти. Она решила написать свой сценарий, в котором стремилась удовлетворить неисполненные желания, оправдать разбитые надежды, исправить ошибки молодости. Все, что не удалось когда-то ей, непременно удастся любимому сыну. Его будущее должно быть идеальным, ведь это она, Варвара Петровна, его творец и скульптор – значит, за качество статуи не стоит и беспокоиться.

Читать дальше