Эля Джикирба - Лиловый рай. Книга вторая

Но Инесита не поняла его последних слов. Да и не пыталась понять. Ей было неинтересно слушать нелепые детские угрозы. Главное, что Майкл выслушал её и знает, каковы её планы на его счёт.

Никто так и не сомкнул глаз в ту ночь, потому что в память о падре Мануэле решили накрыть стол, тем более что после смерти Тереситы Инесита вновь стала уделять внимание хозяйству.

Призывно горела огненно-острая сальса, дышало всеми ароматами гуакомоле, шипели жареные колбаски на большой чугунной сковороде. Вместо убранных пустых банок из-под пива появились новые, кто-то, кажется, Хесус, выставил на стол текилу – и пошла гульба.

Никто не проводил бы падре Мануэля и донью Кармелиту в последний путь веселее, чем это сделали в поместье Гонсало Гуттьереса. Танцевали под нестройное пение и хлопки Хесус и Лусиана, Хуан зажимал Гуаделупе, одновременно пытаясь и подпевать, и пить, причём к пиву, которым он уже изрядно накачался, прибавилась текила. Как всегда, допивал со стола остатки самогона Хосито, а Инесита всё ела и ела – и никак не могла насытиться. Приправляла еду острыми, как наточенный нож, халапеньо, пила текилу стопками и периодически поглаживала низ живота, в котором жило острое, как те самые халапеньо, желание повторить недавний марафон с Мигелем Фернандесом.

«Какой мужчина! Почти как Гонсалито в молодости, да, Инесита?!» – думала она, наливаясь страстью.

К ночи Гонсало уже был настолько пьян, что практически не шевелился и ни на что не реагировал. Крупная голова с густыми поседевшими волосами свесилась на выглядывавшую из распахнувшейся почти до пупа сорочки грудь, налившиеся кровью глаза были прикрыты тяжёлыми веками, в усах застряли крошки чипсов, в повисшей вдоль туловища руке балансировала початая банка пива.

В воздухе висел отчётливо-сладкий дым от самокруток, которые весь вечер курили Хуан с Хесусом и к которым исподтишка не забывал прикладываться и Хосито. Он так и не заснул до утра и коротал время с таким видом, будто только что выспался и вышел к столу свежий и готовый к любым марафонам.

Хосито и в дальнейшем будет отличаться необычайной выносливостью, и никто не сможет перепить или перекурить его. Даже за деньги.

На часах была половина третьего, когда Гонсало очнулся, завис над столом большой пьяной грудой и, оглядываясь вокруг так, будто впервые видел окружавшую его обстановку, вдруг обнаружил напротив себя активно жующую Инеситу.

На лице Гонсало отразилось удивление.

– А где малец? – хрипло спросил он.

– Спит, – с набитым ртом ответила Инесита.

– Спит? Как это – спит? – вновь удивился Гонсало, будто спать в половине третьего ночи было чем-то странным.

Инесита пожала плечами и начала осторожно выбираться из-за стола.

– Как это – спит? – с недоумением в голосе повторил Гонсало.

– Он маленький ещё, с чего ему не спать? Ночь же на дворе! – за всех ответил Хуан, пользовавшийся своим правом собутыльника в довольно сложном этикете отношений между Гонсало и остальными.

– Н-е-е-е-т, это непорядок! – заявил Гонсало. – Мы тут падре поминаем, а он улёгся на боковую! Это как это вообще?

И он воззрился на всех в пьяном недоумении.

Со словами «ну вот, началось» Инесита спешно покинула кухню, но Гонсало даже не взглянул на неё. Ему было не до Инеситы. Замутнённому сознанию Гонсало не хватало какой-то детали. Чего-то очень важного, без чего и жизнь – не жизнь, а сплошной бедлам.

– Мамита! – хлопнув по столу рукой, догадался Гонсало. – Умерла ведь! Вот! Нету её! А ещё и малец спит! Да кто ж ему разрешил?

И он стал выбираться из-за стола с твёрдым намерением немедленно исправить досадную оплошность.

Кухня разом пришла в движение. Засуетились Гуаделупе и Лусиана, в деланой панике взъерошил и без того торчащие в разные стороны волосы Хесус, привычно заохала, ударяя ладонью по щеке, Сэльма. Лишь Хуан не стал ничего менять в своём поведении, а только нахмурился и сложил губы в упрямую, не предвещавшую ничего хорошего складку.

– Эй, малец! – закричал Гонсало, продираясь на выход через мешавшую пьяным ногам круглую табуретку. – А ну-ка, давай не спи! Гонсало не спит и тебе не велит! Иди-ка сюда сейчас же, с-с-с-у-ч-ч-ч-и-й сын!

– Оставь Мигелито в покое! – сказал Хуан.

– Что? – спросил Гонсало и повернулся на реплику, ещё до конца не осознав, что именно остановило его на пути к маленькому гринго.

– Я сказал – оставь мальца в покое. Он мал ещё и должен спать. Поздно уже.

– Ты это мне говоришь? – окончательно развернувшись к Хуану, спросил Гонсало.

– Да, Гонсало. Тебе. Оставь мальца в покое, – повторил Хуан.

– Оставить в покое?

– Да.

– То есть ты указываешь мне, что делать?

– Выходит, указываю.

– Да кто ты такой, чтобы мне указывать?! – заревел Гонсало и бросился на Хуана.

Большой кухонный стол достался Гуттьересам от Тереситы, и можно было точно сказать, что таких столов уже не делают. Крепкая, как железо, отполированная временем столешница, покоившаяся на шести мощных, покрытых незамысловатой резьбой и скреплённых между собой перекладиной ногах, при желании могла разместить на себе еду на двадцать человек, и сдвинуть это деревянное чудище с места было не под силу никому.

Кроме Гонсало.

Он поддел столешницу и сильным рывком приподнял стол так, будто он не весил с полтонны, а был лёгким, как спичечный коробок. Полетели на пол бутылки, опрокинулась посуда с едой, растеклась сальса, рассыпались чипсы, из лежавших горкой буритос вывалилась начинка, а Гонсало, опрокинув стол, выхватил висевший сбоку нож и двинулся на Хуана.

Так как всё произошло очень быстро, времени у Хуана не осталось вовсе, и всё, что он мог сделать в свою защиту, – это отпрыгнуть назад к стене и выставить перед собой сложенные в боксёрском приёме руки.

В предчувствии надвигающейся катастрофы громко закричала Гуаделупе, зарыдали проснувшиеся от крика испуганные дети, и даже Хосито, постояв пару мгновений с открытым ртом, бросился искать защиты у забившейся в угол Сэльмы. Недолго думая, спрятался за спиной Лусианы Хесус, и, казалось, уже ничто не сможет предотвратить трагедию, как вдруг на кухне появился Майкл.

Он был голый, причём полностью голый, то есть даже без трусов. И когда забежал в помещение, сразу поранил ступню о валявшиеся на полу осколки, но ни нагота, ни ранение, ни даже гораздо большее препятствие, возникни оно перед ним, не смогли бы остановить его в стремлении помешать Гонсало совершить самую большую глупость в жизни.

Бросившись вперёд, он запрыгнул ему на спину, а когда потерявший равновесие Гонсало стал заваливаться назад, спрыгнул, подхватил упавший на пол нож и, дождавшись, пока Гонсало грохнется оземь, уселся ему на грудь и, замахнувшись ножом, сказал: